Бездонные голубые глаза (у той были серо-зеленые с этими их астрономовыми странными зрачками), округлый ротик с мягкими нежно-розовыми губками (у той были слегка припухшие, словно от поцелуев и темно-розовые) приоткрылся и жаждал испробовать неведомое блюдо. Магистр еще подразнил девицу, потом откромсал неровный кусок от лакомства и протянул ей. Она взяла своей нежно - белой ручкой позлащенную вилку с нанизанным угощением, откусила маленький, совсем малюсенький кусочек и едва не потеряла сознание от избытка чувств.
Магистр подождал, пока она доела, а потом без долгих вступлений грубо, по - солдафонски подмял ее под себя. Она даже не пыталась сопротивляться, только ойкнула потихоньку, а потом лежала и покорно выполняла все, что он ей говорил, не сводя рыбьих своих глазок с его лица, боясь пропустить хотя бы словечко. И только, когда простыня под ними окрасилась в красный, и пресыщенное, усталое тело Магистра откатилось от девицы, она тихонько вздохнула с видимым облегчением.
Магистр позвонил горничным, которые выдворили надоевшую уже гостью с желанным трофеем - окровавленной простыней - гарантом бывшей чистоты и невинности. Билетом в замужество. Горничные быстренько навели порядок, пока Магистр подкрепился вечерней порцией вина, щедро сдобренного пряностями.
Соизволил сообщить, что более ничего не надо и отпустил всех до дальнейших распоряжений. Наступила благостная тишина. Магистр поудобнее устроился в кресле, выпил еще вина. Прислушался - в спальне царила полная тишина. Если за ее пределами что-то происходило, то пастырю не было этого слышно. Лишь из открытого окна доносился отдаленный шум затихающего города, все благопристойные обитатели которого завершали свои дневные дела, дабы почить в спокойствии. Ночные же обитатели редко поднимали шум и гам, предпочитая вершить свои дела в тишине и темноте. Магистр допил вино, поставил опустевший кубок на столик, и расслабленно откинулся на спинку кресла. Тишина и вино потихоньку убаюкали его, уведя вновь в страну грез и ночных кошмаров. Сон, пришедший на смену дреме, сначала был светел и благостен - снились прекрасные восходы и закаты, поля с колышущимися вызревшими колосьями, виноградные лозы, отягощенные тяжелыми гроздьями в тех самых знаменитых виноградниках при Ущелье Водопадов, радуги, раскидывающиеся над тем самым Ущельем. Вся красота Мира, сменяя картину за картиной, предстала перед внутренним оком.
Потом свет и покой сновидений начала заволакивать багрово-черная дымка.
Становясь все страшнее и страшнее, превращаясь в багровую воронку, которая постепенно чернела и засасывала всю Зорию в свою безмерную пустоту. И истошно орущий Магистр в одеянии Прима и на троне в Пресветлом дворце летел с распяленным в беззвучном крике ртом в эту пустоту, из которой раздавался жуткий смех. Магистр вздрогнул и очнулся, обливаясь слезами и дрожа, как в приступе пустынной лихорадки. Схватил колокольчик и затрезвонил, вызывая слуг, которые появились мгновенно. Велел принести вина. Принесенный кубок выхлебнул в один глоток, после третьего руки перестали трястись, и пугающая воронка отступила, перестала страшить. Ужасающий багровый свет отпустил, перестал вспыхивать под веками, как только Магистр пытался закрыть глаза. Вздохнув с облегчением, опустился на свежезастеленное ложе. Взмахом руки отпустил всех, кто сбежался на зов. Попытался заснуть, уже удобно улегся, но внезапно почувствовал чье-то чужое присутствие в комнате. Глаза открывать не хотелось - страшно. Благоухание цветов и благовоний сменило зловоние, появившееся одновременно с ощущением чьего-то присутствия, перемешанное с запахом свежести, таким, как после грозы, бывает.
Стало очень жарко, и вновь вернулся багровый отсвет, проникающий сквозь накрепко закрытые веки. Глубокий, надтреснутый, и такой низкий голос, что иногда переходил в хрип, вонзился в уши:
- Магистр, вставай, не время сейчас тебе передо мной гримасничать. Я не верю, что ты спишь, а ты знаешь, что я здесь. Я к тебе сам пришел. Обычно мои подручные общаются с такими, как ты, но мимо тебя я пройти не могу. Ты же мой ближайший друг и сподвижник, можно сказать. Сколько мы люду угробили твоей гордыне в угоду… Не счесть. Одна каста астрономов с их так талантливо переломанными жизнями чего стоит. Ты не мелочишься, как многие, и не суетишься, что "воооот убивааать надо". Понял, кто тебе мешает, решился, послушал меня, распорядился и вот вам результат. Нужен ты мне стал так, что хоть плачь. Ну, я и заплакал и пришел тебя к себе на службу звать. Заметь, такую честь никому еще не оказывал, сам я к тебе пришел!
Во время всей этой странной речи Магистр открыл глаза, воссел на ложе, придав лицу самое благородное и невинное выражение. Зрелище, конечно, было не для слабонервных: в его любимом кресле восседал Хрон, собственной персоной, в багрово-черной мантии, с алыми отсветами в глазах, перебрасывающий из руки в руку, жонглируя, шаровые молнии. Сине-серое лицо, цветом напоминающее лица утопленников или удавленников, серо-желтые свалявшиеся космы волос, торчащие в разные стороны, костлявые руки, пальцы с загибающимися вверх длинными ногтями, ступни ног - странные, лишенные пальцев. Магистр и вправду был любимцем Хрона - грешен, причем грешен с фантастическим размахом. Мало у кого еще за всю историю Мира, да, что там Мира, Зории, была такая неудержимая фантазия и неуемная гордыня. Но сегодня все счета должны быть закрыты и все обещания выполнены. Хрон поерзал немного в кресле, устраиваясь, вытянул жилистую шею, с выступающим далеко вперед углом кадыка:
- Друг мой, я пришел известить тебя, что ты теперь мой. Полностью. И твое мирское воплощение тоже мое. Будешь ты в нем находиться, пока мне будет угодно и выгодно. Твоя гордыня у меня начала вызывать зависть. А зависть-то - грех великий, как вещает ваша любимая Семерка! А я же не могу грешить! - расхохотался темнобородый.
Магистр, не проронивший до этого ни словечка, приподнял кустистые седые брови, желая что-то возразить. Но гость не дал и рта открыть, замахав руками:
- Знаю, да знаю, все, что ты мне можешь возразить и что предложить. Не первый день мы с тобой знакомы, - тут черное веко опустилось и поднялось, Хрон шутил, он подмигнул. От этого подмигивания мурашки пробежались от макушки до пяток. - Ты пока останешься на своем посту - тут ты мне полезнее, а вот чуть позже, пригодишься в другом месте. И не благодари, я знал, что тебе понравится. Ибо чую я, недолго Зории вашей осталось, таких как ты, стало много, а она детка хрупкая, не выдержит вас, пожалуй.
Протянул руку за кубком, не глядя. Магистр вскочил, путаясь в полах ночной сорочки, налил вина из оставленного слугами кувшина, подал гостю. Хрон отведал из кубка, смакуя:
- Недурно, недурно ты устроился. Но, увы. Твое время истекло. Для начала мы будем тебя казнить, ушки твои - теперь мои, - схватил Магистра за руку и…
И тут же оказался Магистр в рубище преступника на площади, в руках у палача. Тот самый друг-палач, который вчера так раболепно склонялся и угодливо улыбался сквозь вырезы алой маски. А сейчас, подручные держат связанного узника, начиная сдирать с него жалкое рубище, что надето на изуродованное пытками тело.
Разноголосая толпа вопит, пищит, орет, кто во что горазд:
- Не тяни, палач! Пусти родимому кровушку!! Так его! Убей! Убей! Убей!
Мальчишки, шныряющие в толпе, свистят и подвывают от возбуждения, кидая в осужденного камни. Бывший Магистр пытается что-то прохрипеть сорванным от боли голосом - все тело болит, саднит спина, руки, кажется, переломаны. Когда успели - вот же секунду назад с Хроном беседу вел. А тут - сиренево-багровый рассвет, все небо затянуто мрачными тучами, порывы ветра сносят птиц в вышине и бросают их на шпиль храма, возле которого разжигают костры, как следует по обычаю - когда казнь идет. Поднятая ветром темно-красная пыль, зависая в воздухе, создает какой-то странный эффект нереальности происходящего. И сезон не тот!
Сезон ветров уже был! Но вот орудия казни готовы. Палач, все в том же алом капюшоне, заляпанном багровыми пятнами, разминает пальцы перед началом своей работы. Подходит к узнику, просит у того прощения, как заведено у всех палачей, чтобы не взять на себя грехи казнимого. Потом делает знак подручным, которые привязывают узника, все еще не верящего, к колесу со специальными желобками.
Колесо от многочисленного применения все покрыто ржаво-черными пятнами. Тучи все теснее закрывают последний в жизни казнимого рассвет. Вот уже узник на колесе, палач берет тяжелую металлическую палицу - поговаривают, что она отлита из того же металла, что и часы на астрономовых Башнях - и хронилища гостеприимно распахивают свои врата перед умирающим в страшных муках.
Кипящая, горячая боль вспыхивает в каждой переломанной конечности. С приглушенным хэканьем палач замахивается и бьет палицей по костям, таким хрупким. Все тело пылает, и нет спасения от этого пламени. Весь переломанный, залитый слезами, рвотой, кровью, воняющий собственными испражнениями, узник еще жив. Палач проверяет веревки, крепко ли привязаны, и поворачивает колесо так, что умирающий не видит ничего, кроме темнеющего неба и понимает, что даже последний рассвет увидеть не удастся. Крупные холодные капли падают на окровавленное тело. Толпа орет:
- Смерть ему! Уши обрежь! - в едином порыве, даже холодный дождь не может охладить их пыл и лишить зрелища. Казнимый в последней полубессознательной попытке шепчет что-то окровавленными губами, шамкая навеки беззубым теперь ртом. Палач подходит послушать и начинает оглушительно хохотать в ответ.
Подручные, с затаенным интересом разглядывая своего начальника, спросить побаиваются. А палач с усмешкой кричит на всю площадь:
- Он говорит, что он - Магистр!