- Ладно, не ершись. Просто… гладкий ты…
- Чего?! - теперь уже Эркин обозлился. - Гладкий, говоришь, смотри! Сюда смотри! Видишь?
Крохотные треугольники, словно чуть вдавленные в кожу, еле заметные вмятинки, на запястьях, у сосков, на животе, на лобке, мошонке, щиколотках, висках…
- Говори, видишь?
- Ну, вижу. Ты б мне ещё в нос ткнул. Чего это?
- То самое, - Эркин отодвинулся. - Током когда бьют, прикрепляют такие… пластинки. Ну и остаются… следы, как ни разглаживай потом, всё равно. Так-то не видно, только если знаешь, где смотреть.
- Током? - переспросил Андрей.
- А чем ещё? От плётки кожа портится. Ну и дубинками ещё били. Но тоже чтоб без следов.
- Про дубинки знаю.
- Гладкий… - повторил Эркин. - Знал бы ты каково… как эта гладкость… Э, ладно, - он с силой ударил кулаком по земле. - Нечего душу травить, - но остановиться не мог. - А смотрел я… я таких белокожих сроду не видел. Ты всегда такой был?
- Не знаю, - Андрей вытянулся на траве. - Говорят, в тюрьме кожа светлеет. А я с двенадцати лет по тюрьмам и лагерям.
- Сколько ж тебе?
- Считаю, двадцать. А тебе?
- Двадцать пять.
Забивая пустячными вопросами возникший холодок, они снова и снова возвращались к тому, что разделяло их - спальника и лагерника. Но уже по-другому.
Эркин лёг рядом с Андреем ничком, уткнулся подбородком в скрещённые руки. Прямо перед глазами среди стеблей суетились какие-то букашки, козявки… Андрей перевернулся на живот, искоса глянул на Эркина.
- Злишься ещё?
Эркин покачал головой.
- На всех злиться… Ты своего хлебнул, я своего. Ты тоже… не сердись, что я… смотрел. Не видел, чтоб белого и так.
- Я ещё ничего, - усмехнулся Андрей. - Ты б других, кто постарше, увидал… А насчет хлёбова - это точно. Мало никому не было.
Он стал приподниматься, но Эркин вдруг сбил его, навалился сверху.
- Ты чего?! Совсем…? - забарахтался Андрей.
- Лежи! - прямо в ухо ему крикнул шёпотом Эркин. - Идут сюда.
Андрей как-то по-детски ойкнул и замер, вжимаясь в траву и зачем-то закрыв руками голову.
- Лежи, - повторил Эркин.
Он, не вставая, дотянулся до пня и сдёрнул их одежду, набросил на Андрея его рубашку.
- Одевайся. Живо.
Не вставая, елозя по земле, он влез в трусы. И привстал. Огляделся. Точно. Идут. И вроде… вроде…
- Беляки.
- Отваливаем.
Сидя на земле, Андрей натянул штаны и встал, застегивая рубашку.
- Давай, прикрою.
Джинсы натянуть, дальше уже можно не спешить. Эркин накинул рубашку на плечи и встал, готовый уже прикрывать Андрея, пока тот обуется. Но из-за деревьев их, видно, тоже заметили. Голоса стали удаляться.
- Отбой, - Андрей сел на землю и потряс головой. - Фу, труханулся как.
Эркин не понял слов, но кивнул, догадавшись по интонации о смысле.
- Окунемся ещё?
- С меня хватит. - Андрей огляделся. - А хорошо здесь. Давай что ли… сами посидим.
У Андрея оказались полбутылки выпивки и рыба, Эркин достал купленный по дороге хлеб. Разложили на пне. Андрей выдернул скрученную из обрывка газеты затычку.
- Ну, с материнским днём тебя.
Он глотнул и протянул бутылку Эркину. Но тот мотнул головой, отказываясь.
- Не пьёшь, не куришь, - усмехнулся Андрей. - Зря. В рай все равно не пустят.
- Доберусь до рая, а там видно будет, - ответил шуткой Эркин. - Может, и вломлюсь. А сам? То дымишь, то нет. И с выпивкой…
- Иногда хочется. - Андрей задумчиво вертел бутылку, бултыхая и разглядывая мутную желтоватую самоделку. - Сегодня я б напился, - и поднял на Эркина светлые, неуловимого цвета, серо-голубые глаза. - Придумали же, сволочи, День Матери. А я… я и помню её плохо. Так… Руки помню. Как она меня умывает… Смешно, а? Она всё за чистоту беспокоилась. Чтоб мы руки перед едой мыли.
- Вас… у неё много было? - медленно спросил Эркин.
- Трое… а может и четверо, - Андрей неуверенно пожал плечами. - Били меня сильно, перезабыл, что… до этого было. Я ж в лагерь из приёмника попал, спецприют для перевоспитания. Мы стукачонка одного придушили ночью. И всей спальней… вперёд и не оглядываясь. Это помню. И дальше помню. Может, и путаю, что за чем, но помню. А её плохо…
Эркин машинально, не чувствуя вкуса, жевал. Хлеб ли, рыбу ли, не всё ли равно?
- Иногда вдруг вспомню, прямо как увижу, и тает всё. Будто и не со мной было. И вроде сёстры были. Помню девчонок, они вроде старше были… А… у тебя как?
- Мне нечего помнить, - тихо ответил Эркин. - В питомниках сразу отбирают, дают другим. Выкармливать. И меняют. Чтоб не привыкали, наверное.
- Это… со всеми так? - глухо спросил Андрей.
- В имениях до года разрешают держать. Ну, кто родил. Они и кормят. А потом отбирают и продают.
Эркин говорил спокойно, даже лениво. Так объясняют давно известные, не очень-то важные вещи. Только на упиравшемся в пень кулаке посветлела натянувшаяся кожа, да привычно опустились веки, пряча глаза под ресницами. И Андрей отвёл глаза, давая ему время справиться с лицом.
- Парни, а парни, дайте глотнуть.
Они вздрогнули и оглянулись. Как эта ведьма только подобралась так тихо?! Сама толстая, а руки и ноги костлявые, торчат, в грязной рванине, седые лохмы, на лицо и поглядеть страшно, и не поймёшь, кто по цвету, бурая какая-то… Ну, ведьма и есть.
- Дайте, парни, - канючила она. - Мне б глотнуть только. Горит всё.
- Давай, - не выдержал Андрей. - Во что тебе?
Такая она грязная, страшная, что он побрезговал дать ей бутылку. Она захихикала, подставила трясущиеся ладони.
- Ты ж прольёшь больше! - возмутился Андрей.
- Ты налей, а уж я не пролью.
- Ну, смотри, второго раза не будет, - предупредил Андрей.
Но как только он наклонил бутылку, вся дрожь из её скрюченных пальцев исчезла. Не пролив ни капли, она одним глотком осушила пригоршню, чавкая, облизала мокрые ладони и пальцы и ловко подхватила обгрызенную Эркином рыбью голову, валявшуюся рядом с пнём.
- Бог вас наградит, парни, - она торопливо засовывала в беззубый рот рыбью голову. - Может, и вашим матерям кто нальёт.
У Эркина вспух, запульсировал на щеке шрам, у Андрея натянулась на скулах кожа. Она, шамкая, бормотала благодарности, не отводя глаз от бутылки.
- А ну вали отсюда! - вдруг рявкнул Андрей.
И она сразу попятилась, засеменила.
- Что вы, парни, я ж глоток только… Бог вам даст, парни…
Андрей беспомощно выругался ей вслед. Эркин встал.
- Пошли отсюда.
Андрей осмотрел остаток водки, будто решая, что с ней делать, понюхал.
- Дрянь какая-то.
- Оставь тогда, - Эркин заправил выбившуюся рубашку, огляделся. - Вон уже… шакалы ползают.
Андрей тоже заметил таящиеся в тени за кустами фигуры и засмеялся.
- Эти-то… Они тебе и не то выпьют. Пусть их.
И поставил бутылку на пень рядом с рыбьими ошмётками.
Они поднимались, не оглядываясь, и не видели, какая молчаливая беспощадная драка завязалась у их объедков.
Они уже миновали свалку, возвращаясь в город, когда Эркин нарушил молчание.
- Я смотрю, ты не пьянеешь совсем.
- Когда как, - Андрей поправил накинутую на плечи куртку. - Сегодня не берёт чего-то.
- Бывает, - кивнул Эркин.
Город наплывал на них сумерками, пьяным шумом, разноголосой музыкой.
К четырём часам Женя всё сделала. Дом блестел, печенье готово, отмытая тоже до блеска Алиска в лучшем платьице всё поняла и усвоила. Женя перебрала свои наряды. Но ничего, кроме юбки от костюма и кофточки, придумать не смогла. А если… нет, сарафанчик, переделанный для бала, никак не годится. Ну что ж, расстегнём у блузки воротничок и сделаем её навыпуск с кушаком из ленты. Пожалуй, так будет неплохо.
- Какая ты красивая! - убеждённо сказала Алиса.
Женя засмеялась и чмокнула её в щёку.
- Ты всё поняла?
- Ага.
- Говоришь только, когда спросят, в разговоры не лезешь, за столом ничего не хватаешь. Я всё сделаю сама.
- Ага, - вздохнула Алиса.
- Ну вот, а пока никого нет, я тебе почитаю.
Женя читала Алисе до без четверти пять. Потом попросила дочку поиграть самой и, не зная, куда себя деть, прошла на кухню. Кухня, как и комната, сияла необыкновенной чистотой. На всякий случай. Женя подошла к окну. Улица залита солнцем и пуста. День Матери - семейный праздник. Гости - редкость, в основном, поздравляют и навещают матерей. Ну что ж, у неё всё не как у людей, будет и это…
В пять минут шестого пришли Ирэн и Этель.
- Боже мой, это ваша дочка? - восхитилась Ирэн. - Какая прелестная девочка! Как тебя зовут, детка?
- Элис, мэм, - Алиса изобразила нечто вроде книксена.
- А сколько тебе лет? - вступила Этель.
- Пять лет, мэм, - Алиса повторила движение.
- Прелесть, прелесть!
- Джен, для мамы с пятилетним стажем вы чудно выглядите.
Женя поблагодарила, разлила кофе и подала печенье. Гостьи пили кофе, восторгались печеньем, Алисой, уютом и милой простотой скромного жилища и самой Женей. Женя восторгалась вкусом, тактом и умом гостий. Через полчаса пришла Майра, выяснила, как Алису зовут, сколько ей лет, и разговор пошёл по новому кругу.
Алиса сидела рядом с Женей и старательно улыбалась гостьям как мама. Женя время от времени ободряюще улыбалась ей, и тогда Алиса тихо, совсем незаметно вздыхала.
Выпив кофе, гостьи повосторгались, посплетничали и стали прощаться. И тут пришла Рози. Алиса, уже решавшая, что она стребует с матери за своё хорошее поведение, гневно насупилась, исподлобья оглядывая новую гостью.