Дед отвёл глаза и ссутулился. Вздохнул - поднялись и опали широкие плечи. Немец смотрел на меня непонятно - встревоженное и одобрительно.
- Я старый дурак, - пробормотал дед. - Я идиот... Втащить собственного внука в это дело... Ты немедленно уедешь, Женя, - он повернулся ко мне.
Я дёрнул плечом:
- Я никуда не уеду. В случае чего - просто сбегу. Есть к кому.
- Эти малолетние глупцы! - дед вскочил. - Они не представляют, с чем связались!
- Они хотят защитить свой город, - сказал я. - Все боятся и делают вид, что тут ничего нет, а трое мальчишек и девчонка хотят...
- Они свернут себе шеи! - дед вцепился в край стола.
- Анатолий, - вдруг сказал немец, - не надо. Вспомни, что ты говорил. Давай расскажем. Расскажем всё.
- Он влезет в это дело! - выкрикнул дед.
- Он уже влез, - терпеливо сказал немец. - И потом... прости... Но ведь ты сам собираешься с этим покончить. Иначе, зачем ты вызвал меня и своего внука?
- На что ты намекаешь, морда немецкая?! - дед багровел. - Что я вызвал своего собственного внука, чтобы...
Герр Киршхофф встал.
- Не надо, - сказал он с расстановкой. - Мы с тобой люди другого поколения. Мы оба знаем, что общее выше личного. У меня нет внуков, иначе я тоже приехал бы не один. В какой-то мере именно мы начали это. И нам это заканчивать.
Дед хрипло дышал, плечи у него опали. Повернувшись ко мне, он указал на диван:
- Садись, Жень. Эта немецкая сволочь права. Я хотел тебя использовать... даже принести в жертву, потому что... Слушай. И запоминай, чтобы рассказать своим новым друзьям...Что-то расскажу я, что-то - Мартин. Это началось давно. Очень давно, во время войны...
Часть 2. Давным-давно была война...
1.
Над Бобруйском Мартин проснулся оттого, что ему приснились барабаны. Он ошалело открыл глаза и подскочил на ящике.
Восьмиместный пассажирский "зибель", переделанный в грузовой вариант, тяжело раскачивался в воздухе. Надсадно выли двигатели. Что-то скрипело и похрустывало в темноте, из пилотской кабины падал мерцающий полусвет, зелёный и синий.
Мартин, не помня себя, вцепился обеими руками в ящик, чувствуя, как тело покрывается гусиной кожей. Потом он поспешно ощупал ремни парашюта, застёгнутые поверх формы. Сжаться в комок, когда выпадаешь... следить, чтобы не оказаться вниз головой... досчитать до десяти, потом - рвануть кольцо...
А если они уже падают? Если, пока он будет считать, как раз и - земля? Если он вообще не успеет выпрыгнуть? Мама, мама, мамочка...
Тяжёлое раскачиванье прекратилось, и Мартин услышал негромкий голос из кабины: "Сходи посмотри, как мальчишка". Они думают, что я перепугался, понял Мартин и усилием воли заставил себя принять равнодушный и независимый вид. В темноте, впрочем, было всё равно.
- Ты как здесь, парень? - тёмная фигура опустилась на ящик рядом.
Это был штурман самолёта, Мартин не запомнил его фамилии и звания - крупный медлительный человек, уже не очень молодой и говоривший с сильным акцентом жителей побережья. Он ничуть не походил на тех лётчиков, которых Мартин привык видеть в кино и на страницах книг.
- Кажется, воздушные ямы? - голосом всё повидавшего человека спросил Мартин, чувствуя, как уходит страх. - Я спал...
- Да нет, просто нас обстреляли... - штурман тяжело присел на соседний ящик, посмотрел в квадратный иллюминатор. - Бобруйск... Уже недолго.
"Бобруйск, - вспомнил Мартин, тоже глянув в окно и не увидев там ничего, кроме тьмы. - Город в глубоком тылу группы армий "Центр", в Белорутении..." Вслух же он удивился:
- Кто же мог нас обстрелять? Тут глубокие тылы наших войск.
- Вот именно, - с непонятной интонацией отозвался штурман. - Настолько глубокие, что местное население ищет себе развлечений по своему разумению... - он повозился, ящик скрипнул, потом штурман вздохнул: - Ох, парень, клянусь, твой папаша сумасшедший, просто сумасшедший, раз тащит к себе мальчишку... Это ненормальная земля. И нас она делает ненормальными.
- Мне скоро пятнадцать! - возмутился Мартин, которому исполнилось четырнадцать пять месяцев назад. - Я камерадшафтсфюрер "гитлерюгенда", я умею стрелять, водить автомобиль, и вообще... А вы не имеете права так говорить о моём отце! Он герой Люфтваффе и Рейха!
- Убей меня бог, если я хотел сказать хоть одно плохое слово о полковнике Киршхофе, - серьёзно отозвался штурман. - Просто фронт - не место для мальчишек. Тыл фронта - тоже... - он тяжело вздохнул и встал. - Если бы мой младший вздумал выкинуть такой фортель сам, я бы отходил его так, что он месяц спал бы на животе.
Хотя, он тоже вроде тебя... и старший был такой же. А сейчас, парень, я даже не знаю, где его похоронили... и похоронили ли. От его роты под Москвой остался один человек, да и тот, как я его не расспрашивал, всё твердил только, что ему холодно... а был май, и он сидел, обложенный грелками, как старик... Врачи сказали, что это навсегда...
Он ушёл в кабину. Мартин сердито посмотрел вслед штурману и вдруг понял, что он очень-очень устал. Вроде бы только что поспал, и неплохо поспал... - Мартин посмотрел на подаренные отцом швейцарские часы со светящимися стрелками, - ... почти три часа.
А так противно, и хочется раздеться, лечь под одеяло, уснуть как следует... Неужели простыл, заболел? Мальчишка поёжился на ящике и откинулся к вибрирующей стенке салона, с которой - для облегчения - была спорота обивка. Глаза резало, щёки горели, а потом вдруг пришло дикое чувство одиночества и брошенности.
Куда он летит? Зачем? Он должен быть дома, и мама должна быть рядом, и они должны играть в лото, а потом почтальон принесёт письмо от папы, и они будут рассматривать фотографии... Мартин провёл пальцем по иллюминатору. "Как ты могла, мама?" - хотел спросить он, но язык не ворочался...
...Когда полковник Генрих Киршхоф добрался наконец до посадочной полосы, "зибель" уже разгружался. Навстречу поспешил молодой подтянутый капитан в расстёгнутой куртке, козырнул и почтительно обратился:
- Господин полковник, этим рейсом летел ваш сын...
- Да, - Киршхоф почувствовал, как сводит кожу на скулах. - Да, - повторил он. - Что с Мартином?
- Ничего, - капитан посмотрел виновато, и полковник увидел, что пилоту грузового самолёта едва исполнилось двадцать - сейчас он в точности был похож на провинившегося мальчишку. - Простите, господин полковник... боюсь, он заболел. Это моя вина. Я должен был настоять, чтобы он оделся теплее, но он отказывался, и я...
- Где Мартин? - повторил вопрос полковник, не зная, что ему испытывать - облегчение или тревогу.
- Вот он, господин полковник, - из прожекторного луча, освещавшего разгрузочную суету возле самолёта, вышел рослый немолодой обер-лейтенант. Он нёс на руках завёрнутого в куртку мальчишку, и полковник подался навстречу.
- Вы не беспокойтесь, господин полковник, не болеет он. Это с ними бывает, когда быстро растут и нахватаются нового вокруг... - обер-лейтенант передал даже не пошевелившегося Мартина на руки отцу и вдруг сказал: - Конечно, это не моё дело... но вы напрасно выписали мальчишку сюда.
- А что мне оставалось делать? - растерянно спросил полковник, вдруг сообразив, что он совершенно не понимает, как ему вести себя с сыном и что вообще делать - да нет, не вообще, а именно сейчас. Очевидно от растерянности он позволил себе откровенность.
- Моя жена... она решила, что майор тыловой службы Люфтваффе... в общем, что у неё есть более подходящая партия. Не мог же я оставить сына ей и её... - полковник дёрнул щекой и наклонил лицо к сыну. - Мартин... - нежно сказал он.
Ресницы мальчика дрогнули. Он вздохнул, открыл глаза и сонно улыбнулся:
- Папа... Я прилетел, но мне что-то нехорошо... - и закрыл глаза снова.
2.
Солнце ломилось в открытое окно с такой силой, что, казалось, оно продавливает вмятины на стенах и полу. Воздух пах сухой травой и цветами, названия которых Мартин не знал.
Он лежал на спине и недоумённо рассматривал маленькую комнатку - стол со стулом у окна, маленький сейф на поцарапанной тумбочке, непривычный коврик в центре, между двумя раскладными кроватями, на одной из которых оказался Мартин.
Вторая была пуста и аккуратно застелена грубым ворсистым одеялом. Возле обеих кроватей стояли тумбочки; на той, что около кровати Мартина, лежала его одежда. Последним предметом мебели был большой шкаф, возле которого стояли рюкзак и чемоданчик Мартина.
- Где я? - спросил вслух Мартин, слыша, как за окном в отдалении накладываются друг на друга, переплетаются и дробятся снова непривычные шумы. - Я... А! Конечно!!!
Он вскочил. От вчерашнего странного и неприятного недомогания, от самого угнетённого состояния не осталось и следа, их сменила бодрая приподнятость. Он на фронте! Ну... не совсем на фронте, но совершенно точно, что ближе к фронту не был ни один из мальчишек не то что школы - всего города!
Отцовский аэродром! Мартин сделал кувырок, прошёлся колесом и въехал пяткой в сейф. Зашипев от боли, на одной ноге допрыгал до открытого окна, стал коленкой на стул и замер.
Со второго этажа дома, где он находился, было отлично видно лётное поле. Огромное. Почти пустое, по нему лениво ползла машина, да ещё в дальнем конце крыло к крылу стояли три "хейнкеля", возле которых быстро и деловито двигались люди.
"Звено", - солидно поду-мал Мартин и поискал взглядом "мессершмидты" отцовской группы - II/JG14 - но их не было ни одного.
На столе под пустой вазой Мартин только сейчас заметил записку. На листке из блокнота отце написал несколько размашистых строк: