Со всей улицы сбегаются, как почуют запах меда... Баня у меня самая лучшая на селе... Все придется подымать.
- Подымем, Прокофий, - сказал я, утешая.
- Не скоро подымешь, товарищ гвардии капитан. Куда там! Одного лесу да кирпича уйдет сколько!.. Но если придется строить, начну с бани. Отмыться хочу от грязи, от крови, от злости. На душе накипь какая-то образовалась... Приедете в гости, непременно пойдем в баню. Уж попаримся, как по нотам!..
- Обязательно приеду, Прокофий.
- А ты, Гриша, приедешь? - спросил он у сержанта Мартынова.
Тот буркнул через плечо, не оборачиваясь:
- Ты мне уже сейчас надоел. А война сколько еще продлится! Так к тебе еще и после войны приезжай.
Чертыханов оживился: высказал то, что давило на сердце, и легче стало. Я почувствовал, что и мне как будто стало легче и веселее.
- Кого-кого, а тебя-то я знаю, Мартынов: из-за синя моря заявишься, как миленький. - Он попробовал обнять его, но сержант недовольно вздернул плечом.
- Отвяжись.
Прокофий опять, дразня Мартынова, обнял.
- Я же хочу тебя приласкать перед боем, дурачок. Фашисты не приласкают, надо полагать.
Темнота не редела. Золотой цыганской серьгой, чуть подрагивая, висел над перелеском молодой месяц. Стремительно неслись облака то настолько прозрачные, что сквозь них проглядывались звездочки, крохотные, будто сжавшиеся от стужи, то тяжелые и хмурые.
От их безостановочного мелькания все вокруг трепетало: заснеженный, пестрый от теней перелесок неожиданно колыхнулся, уплывая из-под ног, и я тихо прислонился плечом к заиндевелому стволу осины. Веки налились теплой и сладкой тяжестью и слегка надавили на глаза. Сомкнувшаяся над головой темень вдруг раздвинулась, и передо мной возникла Москва, улица Горького, освещенная утренним осенним солнцем. По мостовой, гонимые ветром, скользили, шурша, листья, пожелтевшие от первых заморозков. Мы стояли у подъезда нашего дома: моя мать, Нина, я и мой сын, маленький мальчик в аккуратной фуражке, прикрывавшей вихрастую голову, с продолговатыми материнскими глазами; в руках у него цветы, за плечами - ранец. Мы провожали его в школу. На первый урок. Запрокинув голову, он смотрел на нас и смеялся от неосознанного восторга перед жизнью. Он обнял и поцеловал мать, потом обнял меня, и я на мгновение ощутил в руках его уже упругие плечи, его холодноватые губы, прикоснувшиеся к моей щеке.
"Вы меня не провожайте, - сказал он. - Сам дойду".
"Одного не пущу", - сказала бабушка.
"Ладно, - согласился мальчик великодушно. - Только не иди рядом, а чуть поотстань..." - Он бодро зашагал от нас. Нина провожала его взглядом, полным слез.
"Что же ты плачешь?" - спросил я.
"Подумать только, сын в школу пошел... Кончилась молодость, Дима".
"Кончилась, Нина, - ответил я. - А у него с сегодняшнего дня началась трудовая жизнь... Надолго".
Нина всхлипнула.
"Как я хочу, чтобы он вырос умным, красивым, смелым!"
"Вырастет", - ответил я, глядя, как все дальше и дальше уходил от нас сынишка. Я силился вспомнить его имя и не мог, Нину спросить стеснялся и страдал от этого. Мальчик, отойдя, обернулся, помахал нам рукой: неловко ступив, он споткнулся. Я рванулся к нему.
"Не упади, сынок!" - закричал я.
И очнулся, падая в снег.
- Что с вами, товарищ гвардии капитан? - обеспокоенно спросил Чертыханов, помогая мне подняться.
Я вскочил и, не стряхивая налипший на полушубок снег, поспешно взглянул на часы - показалось, что спал я много, если увидел так явственно долгую картину проводов сына в школу. Нет, прошло лишь каких-то пять-шесть минут... Слева все еще гремела перестрелка: наши тревожили немцев, те отвечали. Я представил, как Оленин с нараставшим нетерпением, точно так же, как и я, вглядывается в циферблат часов, как трепещет от волнения его душа...