Докатились, констатировал Стеценко, уже и мысли читает.
Он ощупал стену. Стена как стена, кирпичная, крепкая. И вдруг разом пришел в себя, сердце больно ухнуло, провалилось куда-то вниз - в желудок, наверно. Стеценко ощутил пугающую пустоту в груди, вскочил на постели, зашарил по стене руками.
- Аля, Аленька, ты где?
- Здесь я, здесь, ты встань на спинку кровати. Стеценко явственно била нервная дрожь, да и сердце по-прежнему обитало в желудке, екая там и нехорошо пульсируя. Продавливая матрац, он шагнул на постели и взгромоздился на деревянную спинку.
- Видишь фонарик? - спросила Алевтина Олеговна.
Где-то далеко - не меньше, чем в километре! - еле теплился крохотный огонек. Стеценко протянул к нему руку поверх стены, наткнулся на руку жены, цепко схватил ее, сжал, стараясь унять дрожь. Алевтина была рядом, Стеценко слышал ее прерывистое дыхание и чувствовал, как медленно возвращается спокойствие, вот и сердце вроде назад запрыгнуло. Нет, что ни говори, а жена - человек нужный!
- Что случилось, Аля? - повторил он свой первый вопрос.
Высокий рост позволял ему обеими руками навалиться на верхнюю грань стены, а были бы силы - подтянулся бы и перелез к Алевтине: до потолка - сантиметров пятьдесят, вполне можно пролезть. Но как подтянешься, если живот выпадает из трусов, тащит вниз, будто гиря…
- Сашенька, ты только не думай, что я сошла с ума, я не сошла с ума, стена-то - вот она. Она теперь всегда здесь будет.
- Ты что, серьезно? - не понимая, шутит Алевтина или нет, спросил Стеценко.
- Куда уж серьезнее! - с горечью ответила Алевтина Олеговна.
А какие события, какие драмы происходили в то утро в других квартирах дома-бастиона? Какие велись разговоры, какие прения сторон, какие истины открывались, какие спектакли разыгрывались по разные стороны стены, какие копья ломались о пресловутое кирпичное диво?.. Можно догадаться, можно представить… Можно даже вспомнить слова молодого парня в белой куртке, когда он сообщил Павлику Топорину, что обязательными станут "кое-какие звуки": плач и стон, крики о помощи и проклятия… Ох, нагадал, наворожил, напророчил, ох, получил он все это сейчас, жестокосердный…
А славная чета Пахомовых - Ирка с Сенькой - безмятежно отсыпались, и общий радостный сон их был, возможно, цветным, широкоэкранным и стереоскопическим, произведение искусства, а не сон. И солнце гуляло по их квартире как хотело, по-хозяйски заглядывало во все углы, во все щелочки, вычищенные, выдраенные аккуратной женой Иркой.
Но вот законный вопрос. Имелись ли в доме-бастионе другие квартиры, где - ни стены, ни тумана, где - лад и согласье, где не жилплощадь общая, а жизнь, как, собственно, и должно быть на общей жилплощади? Хочется верить, что были… Да конечно же, были, к черту сомнения! Ирка, например, если б она проснулась, если б ее спросили, сразу назвала бы не только номера квартир, но и перечислила бы всех, кто в них прописан, ибо не раз приводила в пример упрямому Сеньке тех, кто жить умеет, любить умеет, верить умеет, понимать друг друга и друг другу помогать. И пить, к слову, тоже умеет…
Последняя формулировка - Иркина. И еще многих граждан нашей обширной державы, оправдывающих таким афористичным образом свой интерес к небогатому ассортименту винных отделов. Лично автор до сих пор не понял хитрого смысла вышеуказанной формулировки, до сих пор наивно считает, что лучше не уметь. Старая, хотя и парадоксальная, истина: не умеющий плавать да не утонет…
В кухне туман был почему-то не столь густым, как в пристенных владениях, и Павлик без труда спроворил несколько бутербродов с сыром, нашарил в холодильнике две бутылки пепси-колы, погрузил все это на сервировочный столик и покатил его к стене, используя легкую колесную мебелишку в качестве ледокола. Или, точнее, туманокола.
Столик ткнулся в стену, бутылки звякнули, дрогнули, но устояли.
- Дед, - крикнул Павлик, - кушать подано.
- Не хочу, - сказал из кабинета гордый профессор.
- Ну и зря. Твоя голодовка стены не сломает.
- А что сломает? - вроде бы незаинтересованно, вроде бы между прочим спросил Топорин.
Пока Павлик готовил туманный завтрак, у деда было время поразмыслить над ситуацией. Данный вопрос, справедливо счел Павлик, - несомненный плод этих размышлений. И не только плод, но и симптом. Симптом того, что упрямый дед, Фома неверующий, готов, как пишут в газетах, к новому раунду переговоров.
- Что сломает?.. - Павлик влез на оставленный у стены стул, поставил на нее, на ее верхнюю грань, тарелку с бутербродами и бутылку пепси. - Дед, возьми пищу, не дури… - спрыгнул на пол, сел на стул, подкатил к себе столик. Снова повторил: - Что сломает?.. Вот ты вчера говорил, будто наше поколение инфантильное и забалованное, будто мы не научились строить, а уже рвемся ломать. А спроси меня, дед: что мы рвемся ломать?
- Что вы рветесь ломать? - помедлив, спросил Топорин.
Слышно было, что он опять идет к стене переговоров, толкая впереди спасительный стул.
- Стену, дед, стену, - ответил Павлик. - Я же говорил вчера…
- Но ты, Павел, поминал абстрактную стену, так сказать, идеальный объект.
- А он стал материальным.
- Это нонсенс.
- Ничего себе нонсенс, - засмеялся Павлик и постучал бутылкой по стене.
- Долбанись лбом - поверишь.
- Грубо, - сказал Топорин.
- Зато весомо и зримо. Против фактов не попрешь, дед.
- Смотря что считать фактами… Ну, ладно, допустим, ты прав и стена непонимания, о которой ты так красиво витийствовал, обрела… гм… плоть… Вот же бред, в самом деле! - Топорин в сердцах вмазал кулаком по кирпичам, охнул от боли. - Черт, больно!.. Ну и как же мы ее будем ломать? Помнится, ты жаждал лома, отбойного молотка, чугунной бабы… Беги, доставай, бей!
- Бесполезно. Бить надо с двух сторон.
- И мне принеси. Я еще… э-э… могу.
- Конечно, можешь, дед, - ласково сказал Павлик, - иначе я бы с тобой не разговаривал. Но вот ведь хитрость какая: не разрушив идеальную, как ты выражаешься, стену, не сломать и материальной. Этой.
- Вздор! - не согласился дед. - Принеси лом, и я - я! - докажу тебе…
- Что докажешь? Выбьешь десяток кирпичей? А они восстановятся. Сизифов труд, дед.
- Они не могут восстановиться! Это фантастика!
- А что здесь не фантастика? Разве что мы с тобой…
- Но как мы станем жить?!
- А как мы жили, дед?
- Как жили? Нормально.
- Ты ни-че-го не понял, - обреченно проговорил Павлик.
- Нет, я понял, я все понял, - заторопился Топорин. Попытался пошутить:
- В конце концов, кто из нас профессор? - сказал с сомнением: - Но ведь так невозможно - со стеной?..
- А я тебе что твержу? Конечно, невозможно! Похоже, дед, что ты и впрямь начинаешь кое-что понимать.
Он встал и услышал, что дед по ту сторону кирпичной преграды тоже встал. Так они стояли и молчали, прижав к стене с двух сторон ладони, смотрели на нее сквозь плотный туман, и одно у них сейчас было желание - нестерпимое, больно щемящее сердце. Увидеть друг друга - всего-то они и хотели.
Старик Коновалов и парень в белой куртке сидели на лавочке на набережной Москвы-реки и смотрели, как по серой плоской воде маленький буксирный катерок с громким названием "Надежда" тянет за собой стройную и длинную баржу. Катерок пыхтел, натужно пускал в реку синий дымок, но дело свое делал исправно.
- Дай закурить, - попросил Коновалов.
- Не курю, - сказал парень. - Не люблю.
- И правильно, - согласился Коновалов. - Чего зря легкие гробить?.. - помолчал, провожая взглядом "Надежду", уходящую под стальные пролеты виадука окружной железной дороги. Робко, собственного интереса страшась, спросил: - Слушай, паренек, как же они теперь жить станут?
- А как они жили, отец? - вопросом на вопрос ответил парень, не подозревая, что почти буквально повторил слова Павлика Топорина, сказанные им деду в ответ на такой же вопрос.
Но почему - не подозревая? Все-то он подозревал, все-то знал, все ведал - многоликий юный искуситель людских душ, хороший современный парнишка по имени Андрей, Иван, Петр, Сергей, Александр, Николай, Владимир… Или Павел, например.
- Как жили? - озадачился старик Коновалов. - По-разному жили, ни шатко ни валко. В сплошном тумане.
- Оно и видно. А надо бы по-другому.
- Потому и стена, да?
- А что стена? Была и нет… Так, символ. Предупреждение. Чтобы поняли…
- Поймут ли?..
- Поймут, отец.
- Хорошо бы… Отец сына, сын отца, жена мужа… Ах, славно!.. Жаль, сына моего нет…
- Почему нет? Вон он…
Коновалов, не веря парню, оглянулся. Из-за школьного здания на набережную вышел его сын - широкоплечий, дочерна загорелый, в шортах, в рубахе сафари, в пробковом тропическом шлеме, будто не в Москве он обретался, а в знойной Африке, будто не на столичный асфальт ступил, а на выжженную солнцем землю саванны.
А он, кстати, там и обретался.
- Серега! - крикнул Коновалов сдавшим от волнения голосом.
- Он тебя пока не слышит, - мягко, успокаивая старика, сказал парень.