– Полоумный Дэйви полез в бутылку из‑за сына? – спросил я.
– Уж надо думать, – сказал капитан Гронинг. – Но что тут поделаешь! Понятно, он нам стал втирать очки, как это водится, дескать, сынок мой кокаином не баловался и все такое, но потом‑то что? К счастью, расклад сейчас у гангстеров такой, что Дэйви там не котируется, и мне плевать на него.
– Значит, Полоумный Дэйви – это мелкая сошка? – сказал я.
– Или рыбешка, – сказал капитан Гронинг.
– Или рыбешка, – повторил я, обращаясь к Энджи.
И заработал еще один удар ногой.
Помещение сыскного бюро Хемлина и Коля занимало весь тридцать третий этаж башни Хэнкока, ледяной громады возведенного И.М. Пэем небоскреба из голубоватого стекла. Все здание состояло из зеркальных панелей, каждая двадцати футов в высоту и шестидесяти в ширину. Пэй спроектировал башню гак, чтобы в стекле панелей четко отражались окружающие здания и, приближаясь к небоскребу, ты видел светлый гранит и красный песчаник церкви Св. Троицы и импозантный известняк отеля «Копли‑Плаза», пойманные в неумолимую ловушку дымчатого стекла. В целом это даже красиво, а стекла, надо признать это, держались прочно и не выпадали, как могли бы.
Кабинет Эверетта Хемлина выходил на сторону церкви Св. Троицы, а в холодный ясный вечер вроде сегодняшнего вид из него открывался чуть ли не до Кембриджа. Вообще‑то оттуда можно было разглядеть и Медфорд, но не думаю, что нашлись бы любители заглядывать так далеко.
Мы попивали снятое Эвереттом с полки бренди и поглядывали на его фигуру – стоя возле своей стеклянной стены, он устремлял взгляд на город, ковром раскинувшийся внизу у его ног и светившийся мириадами огней.
Выглядел он что надо, этот Эверетт. Прямой как палка, кожа натянута так туго на жесткий его костяк, что мне всегда казалось – стоит провести по его телу острым краем бумажного листа, и плоть моментально расползется раной. Серебристые, как оружейная сталь, волосы плотно прилегали к черепу, и я никогда не видел на его щеках не то чтобы щетины, а даже тени небритости.
О работоспособности его слагали легенды – он зажигал свет, входя в контору ранним утром, и тушил его поздним вечером. Сам он не раз говорил, что человеку, которому для сна требуется больше, чем четыре часа, доверять не стоит, потому что лень и стремление к роскоши – прямой путь к предательству, а спать больше четырех часов – роскошь. Еще мальчишкой во время Второй мировой войны он служил в армии, но и теперь, пятьдесят лет спустя, он выглядел лучше большинства мужчин его возраста.
Бросить работу Эверетта Хемлина могла заставить только смерть.
– Вам известно, что обсуждать это я не имею права, – сказал он, устремив взгляд на наши отражения в стекле.
Я в свою очередь устремил взгляд на его отражение.
– Не для протокола, Эверетт, пожалуйста.
С мягкой улыбкой он поднес к губам стаканчик и пригубил бренди.
– Ты знал, что застанешь меня одного, Патрик. Ведь правда же?
– Я мог это предположить. Свет в твоем квадрате виден с улицы, если знать, куда смотреть.
– Без моего компаньона я, конечно, был бы беззащитен перед вами, реши вы положить старика на обе лопатки.
Энджи хмыкнула.
– Брось, Эверетт, – сказала она. – Будет тебе!
Он отвернулся от оконного стекла, и глаза его блеснули.
– Ты, как всегда, сногсшибательно выглядишь, Энджела.
– Лестью нас с толку не собьешь и от вопросов наших не отмахнешься, – сказала Энджела, но при этом все‑таки покраснела и румянец залил волной ее шею под подбородком.
– Ну давай, милашка ты эдакий, – проговорил я.