Как адвокату мне поручено каждый год снимать оттуда известный процент и направлять его в вышеуказанные медицинские учреждения. Прочее остается в трастовой компании и приумножается.
– Какие же это медицинские учреждения?
Он оторвал взгляд от окна.
– Специализирующиеся на криогенных разработках.
Я чуть было не расхохотался.
– Так этот полоумный хочет, чтобы его заморозили?
Он кивнул:
– До тех пор, пока не найдут средство от рака. А проснувшись, он все равно будет входить в число богатейших людей планеты, потому что одних только процентов с его капитала хватит на то, чтобы покрывать инфляцию вплоть до трехтысячного года.
– Погодите‑ка, – сказал я. – После смерти, или там замороженный, или еще какой‑нибудь, разве сможет он следить за тем, как расходуются деньги?
– То есть разве сможет он уберечь их от хищения, если на них позарюсь я или тот, к кому перейдут дела после меня?
– Да.
– Следить за этим станет частная аудиторская фирма.
Я на секунду прислонился к стене, пытаясь осмыслить услышанное.
– Но эта аудиторская фирма приступает к делу лишь после его смерти или замораживания. Так?
Он прикрыл глаза и кивнул.
– И когда же состоится морозильная процедура?
– Завтра.
Я засмеялся, настолько дико и обидно это мне показалось.
– Не смейтесь. Он сумасшедший, но смеяться над ним или сбрасывать его из‑за этого со счетов не стоит. Лично я не верю в криогенные разработки. Но что, если я ошибаюсь, а он, напротив, прав? Знаете, мистер Кензи, он еще попляшет на наших похоронах.
– Только если вы не измените завещание, – сказал я. – В его плане есть одна прореха, не правда ли? Даже если он и проверит завещание перед тем, как лезть в этот свой холодильник, или как там эта штука называется, вы все равно сможете его изменить или заменить его другим завещанием, не правда ли?
Он сделал несколько глотков из бутылки «Эвиана».
– Дело щекотливое и трудное, но возможное.
– Чудесно. Где же теперь находится Дезире?
– Понятия не имею.
– Ладно. Берите пальто.
– Что?
– Вы едете со мной, Дэниел.
– И не подумаю! У меня назначены встречи.
– В моем пистолете несколько пуль, у них там тоже назначена встреча. Ясно?
На Стейт‑стрит мы взяли такси и двинулись против потока машин утреннего часа пик в направлении Дорчестера.
– Вы давно работаете на Тревора? – спросил я.
– С семидесятого года.
– Больше, чем четверть века, – подсчитал я.
Он кивнул.
– И прошлой ночью вы все это кинули псу под хвост ради того, чтобы прикоснуться к телу его дочери.
Рука его поползла вниз – он теребил складку брюк, пока отворот их не лег на начищенный до блеска ботинок так, как надо.
– Тревор Стоун, – сказал он и откашлялся, – это чудовище. Люди для него – это вещи ему на потребу. Хуже, чем вещи. Он их покупает, продает, торгует ими, а потом, когда они больше не нужны, он выбрасывает их в мусорный бак. Дочь его, признаюсь, я долго считал полной его противоположностью. В первый раз, когда мы с ней занялись любовью...
– Когда это было?
Он поправил галстук.
– Семь лет назад.
– Когда ей было шестнадцать.
Он глядел на разделенные сеткой полосы движения на автостраде.
– ...я решил тогда, что она ангел небесный. Безупречно красивая, добрая, участливая – словом, как раз те качества, которых не хватало отцу.