Побудьте здесь до его смерти. Может быть, он оставит вас в покое.
– Но это невозможно, – сказала Энджи.
– Я тоже был бы другого мнения, – вздохнул Чезвик, – но слышал одну историю об этом Треворе Стоуне. Возможно, это слух, сплетня, но, так или иначе, в начале семидесятых один профсоюзный лидер в Эль‑Сальвадоре поднял какую‑то бучу, угрожающую финансовым интересам Тревора Стоуна в банановом, ананасовом и кофейном бизнесе. Тревор, как рассказывают, лишь несколько раз поднял телефонную трубку, и однажды рабочие одной из его кофейных фабрик, просеивая кофейные зерна в контейнере, вдруг отрыли там ногу, потом руку. А потом и голову.
– Профсоюзного лидера? – спросила Энджи.
– Нет, – сказал Чезвик. – Его шестилетней дочери.
– Господи Иисусе, – только и вымолвил я.
Чезвик рассеянно похлопал по крыше лимузина, глядя на залитую желтым светом улицу.
– Профсоюзного лидера и его жену больше никто не видел. Они пополнили собой местную сводку пропавших без вести. И с тех пор на предприятиях, которыми владел Стоун, ни о каких забастовках и речи не было.
Мы пожали руки друг другу, и он влез в лимузин.
– И последнее, – сказал он, когда шофер уже был готов захлопнуть дверцу.
Мы наклонились к нему.
– Позавчера поздно вечером кто‑то совершил налет на контору Хемлина и Коля. Украли офисное оборудование. Я слышал, тамошние копировальные машины и факсы стоят кучу денег.
– Наверное, – согласилась Энджи.
– Видимо, так и есть. Потому что ворам, чтобы забрать то, что они себе наметили, пришлось пристрелить Эверетта Хемлина.
Мы молча стояли, пока он усаживался в машину, пока она тронулась и поползла по улице, а потом свернула вправо к автостраде.
Рука Энджи нашла мою руку.
– Мне так жаль, – шепнула она. – Жаль Эверетта, жаль Джея.
Я моргал, пытаясь смахнуть с ресниц что‑то, застилавшее мне зрение.
Энджи сильнее сжала мою руку.
Я взглянул вверх, на небо, которое было таким густо‑синим, что цвет этот казался даже неестественным. И еще одну вещь я заметил тут, на юге, – весь этот роскошный, цветущий, яркий край казался фальшивой подделкой по сравнению с его более уродливыми северными подобиями.
Ведь и в безупречности есть что‑то уродливое.
– Хорошие они были люди, – тихо проговорила Энджи.
Я кивнул:
– Да. Прекрасные.
Мы пешком отправились по Сентрал‑авеню к стоянке такси, которую нам с неохотой указал офицер полиции.
– Чезвик сказал, что нам следует ожидать от них еще новых неприятностей – они обвинят нас в нарушении правил обращения с оружием за то, что мы стреляли в черте города, или еще чего‑нибудь придумают.
– Обвинение окажется несостоятельным, – сказала Энджи.
– Возможно.
Стоянку мы нашли, но она была пуста. Сентрал‑авеню или, по крайней мере, та ее часть, где мы очутились, выглядела необычно угрюмой, неприветливой. На замусоренной парковке возле подсвеченного винного магазина трое пьяниц дрались не то из‑за бутылки, не то из‑за курева, а через улицу компания замызганных подростков, высматривающая себе жертву со скамейки напротив «Гамбургеров», по очереди затянулась сигаретой с марихуаной и уже нацелилась на Энджи. Конечно, я с моим забинтованным плечом и рукой на перевязи не должен был казаться им серьезным препятствием, но при ближайшем рассмотрении и когда я вперил в одного из них усталый, но пристальный взгляд, подросток предпочел отвернуться и переключиться на что‑то другое.
На стоянке высился плексигласовый навес, и влажная жара заставила нас прислониться к нему, чуть ли не рухнув возле его стены.