- И я тоже, - наклонился он к ней, расширяя сияющие глаза. - Я тоже люблю этот город… Во всяком случае, любил его первые месяцы. Нигде, никогда мне не было так легко и счастливо. Ни дома в Харькове, ни тем паче в Петербурге. В Харькове семья, отец, он никогда не понимал меня… Петербург холодный, серый. А Киев - город бескрайних зеленых холмов и белых церквей, безмятежный, как картинка из сказки. Разомкнутый, природный, прихотливый, как целостное живое существо! Как только я увидел его из окна вагона, я подумал, что попал в сказку, и понял, что попал домой.
- Домой? - завороженно повторила за ним Маша, вслушиваясь в тихое постукивание костяных шаров в бильярдной комнате.
"Лучший в Киеве бильярд был в заведении Семадени!" Она благодарно посмотрела в зашторенное метелью окно, чувствуя себя умиротворенной героиней стихов швейцарского кондитера, рекламирующего любимое детище простодушной поэзией собственного сочинения:
Выпью чашку кофе, чая,
Помечтаю там часок…
Проведу я, не скучая,
Зимний, скучный вечерок.
"Как здесь чудесно!"
- Я помню, что написал сестре, - жарко вспомнил Миша. - "Какой он чудесный. Жаль, что я здесь не живу!" Каждый день я ходил в Кирилловскую пешком, от Афанасьевской.
- От… - ("Нынешней Франка!") - Это далеко! - поразилась Маша.
- Я шел через Львовскую, Лукьяновку, по тропе через Репьяхов Яр, на Кирилловскую гору. Про Кирилловку ходят дурные слухи. Но Адриан Викторович научно доказал: это все пустое! Впервые я выполнял важный заказ, начальствовал, если хотите, стал важной персоной. Был во главе целой артели, ученики Мурашко смешивали краски по моим рецептам, копировали мои образцы…Но, прежде всего, впервые в жизни я делал нечто стоящее, а до того - только ничтожное и негодное. Да и сейчас вижу с горечью, сколько надо работать над собой.
- У вас все получится! - уверила его Маша Ковалева. - И когда-нибудь, через сто лет, вашу тропу назовут "Врубелевским спуском"! - пообещала она, безмерно сожалея, что не может сказать правду: "Назвали!"
- Отчего вы так думаете? - жадно спросил художник, искательно заглядывая ей в глаза. - Вы видели мои работы в Кирилловской?
- Да. Поверьте мне! О!
Она вздрогнула, расслышав где-то вдалеке трескучий и непривычный голос телефона системы Белла - первого в Киеве, установленного в прогрессивном Семадени ("В 84-м. Сейчас! Недавно!") задолго до глобальной телефонизации Города. Но огромный, как напольные часы, аппарат "для внутренних нужд" помещался, видимо, где-то внутри.
"Как жаль!"
Благообразный сосед в сером сюртуке по-прежнему гнусно глазел на неподобающе вертлявую Машу, не в силах снять с нее глаза: "Кокотка?" - вопрошал его правый. "Курсистка?" - противоречил левый. В то время как сосед соседа, воспользовавшись задумчивостью благообразного, стянул у него из-под локтя долгожданную газету.
У него зимой уютно.
Теплый зал его льет свет,
Почитаю там попутно
Разных множество газет…
"Как хорошо! КАК ХОРОШО!"
- Как бы я хотел вам поверить!
Врубель взглянул на нее и покачал головой.
- Впрочем, - сказал Михаил Саныч сам себе, - она тоже верит в меня. По приезду в Киев я почти поселился в их семье. Мы разыгрывали шуточные бои на их даче, обливали друг друга водой. Одевали вывороченные наизнанку тулупы и пугали кухарку, представляясь лешими. Играли в шарады. Мою, - по-детски похвастался он, - никто так и не разгадал! Я лежал на земле с закрытыми глазами и ловил что-то ртом. А слово было "Васнецов"!
- Виктор Михайлович?
- Он самый: "во сне" и "цов"!
- "Цов"?
- Это такие неизвестные насекомые! Естественно, кроме меня никто о них не знал, - рассмеялся он. - Я был так счастлив! Так счастлив! А потом словно заболел… - Он помолчал, неуверенно поглядел на Машу. Спросил: - Дамам таких вопросов не задают, но вы… Вы ведь уже опытны!
- Вы можете быть со мной совершенно откровенны! Вы ничем меня не фраппируете, честное слово! - щегольски вытащила Маша из памяти замысловатое словцо, запоздало подумав, что для порядочной мещанки с Подола она стала что-то уж больно бойкой и бонтонной.
Расторопный половой с похвальной ловкостью поставил на их стол вазочку с фисташковым мороженым и стакан с лимонадом-газе, походя водрузив перед соседом в пенсне бутылку "Болгатура".
Маша сладко зачерпнула белое месиво…
- Скажите, - спросил художник, переждав, - доводилось ли вам желать кого-то столь сильно, что вся ваша природа, все ваши мысли и чувства стали одним этим неудержимым желанием?
Он осекся, кажется, опасаясь реакции на этот излишне откровенный, даже бесстыдный вопрос. Но Маша лишь задумалась на секунду, обсасывая ложку и примеряя любовь к Миру к этим словам, и уверенно покачала головой:
- Нет. Не так.
- И слава богу! - вымолвил он горячо. - Я никому не рассказывал это, даже сестре, а ведь мы с ней очень близки… Но вы ведь и так уже знаете. Вы слышали наш разговор с ней. И могли сделать вывод: она чудесный человек!
- Да? - недовольно насупилась Ковалева.
- Совсем не похожа на прочих дам, - заверил он ее, распаляясь все больше. - Хотя невероятно умна, образованна, закончила консерваторию по классу фортепиано. Брала уроки у самого Листа! Но не лицемерка, не жеманница - она живая. Неподдельная. В ней нет никакой положительности, которую пристало иметь матери троих детей. Он непрестанно бросает вызов всяческой положительности! Она как ребенок. Как я! Мы очень схожи с ней. Однажды, представьте, ей досадила гостья, жена скульптора Антокольского. Так Эмилия взяла и вылила ей на голову ведро воды! Представляете?! - Его лицо озарила восторженная улыбка, он и впрямь был похож на мальчишку, который говорит о храбрости другого старшего товарища, мечтая быть похожим на него. - А что пощечину мне дала, так это правильно!
- Вы поклоняетесь ей, - понуро сказала Маша.
- Да, - ответил он, и лицо его разом помрачнело. - Но стоило мне полюбить ее, как у меня возникло странное мучительное чувство, словно я стою на краю пропасти и вот-вот совершу нечто непоправимое, что навсегда погубит мою душу, и выправить ничего будет уже нельзя! И Киев - ловушка, мышеловка, которую уготовила мне судьба! Только при чем тут Киев? Это так естественно, ведь она жена моего благодетеля, кем бы я был, кабы не Адриан Викторович… И все же, странное дело, в Киеве, этом городе церквей, я вдруг понял, что теряю веру. Потому что есть такая любовь, которая сама по себе вызов Богу. Ибо она столь огромна, что в твоем сердце просто не остается места для двух богов. И ты невольно выбрасываешь оттуда небесного Творца. Бог - это тот, кого ты любишь! Тот, кому ты принадлежишь, кому молишься, на кого уповаешь, кто один может дать тебе блаженство и горе, уничтожить и наградить. И каждое его слово становится для тебя огромнее и значительнее, чем все слова Христа. Каждая безделица, принятая из его рук, - святыня!
Художник взглянул на Машу исподлобья. Ослабил ворот камзола и, запустив руку за пазуху, потянул за какой-то узкий шнурок на шее.
Вслед за шнурком оттуда вынырнул маленький мешочек и лег в предупредительно протянутую Машей ладонь.
- Вот взгляните, что я ношу теперь на шее вместо…
"Креста", - догадалась Маша.
Она нерешительно раскрыла ладанку и увидела внутри нечто похожее на пыльную землю.
- Что это? - вопросила она.
Он вдруг резко высвободил шею из шнурка, словно выплеснув на нее горячечные признания, на секунду стал свободным от этих чувств и проговорил саркастично и надменно:
- Земля. Земля, по которой ступала ее нога! Во как фразисто! Там, на даче, когда играли в шарады, я изображал рыцаря, а она - прекрасную даму моего сердца. Я сказал: "Позвольте поцеловать землю, по которой ступала ваша нога". А она рассмеялась: "О нет, рыцарь, слишком опасный подвиг, с вашей-то подагрой!" "Подагра" и была словом, которое следовало отгадать. "По" - новомодный писатель, Эмилия его роман "Ворон" как раз читала. "Да" - согласие. А "гра" - это игра по-малороссийски. Я в этой сцене был паном, на дудке играл… И вот Эмилия Львовна говорит: "Я вам ее лучше сама подниму и в ладанку зашью. Как приспичит, так развернете и поцелуете". А потом, в шутку, и впрямь зашила и мне отдала. Смеялась: "Вы теперь мой рыцарь, и клятву мне дали навек". И я вначале смеялся… А потом смеяться перестал.
Маша печально поковыряла пальцем землю с дачи Праховых - хотелось плакать. И подумалось, что у нее тоже висит на шее не крест, а ключ от дома № 13. И это, верно, нехорошо…
Она бездумно выкопала из земли пожелтевшую сосновую иголку, еще помнившую бедного Мишу счастливым, и сломала ее в руке.
- Я грудь себе резал, - внезапно сказал он.
- Что? - оторвалась от земли Маша, воззрившись на художника расширенными от ужаса глазами.
- До крови. Бритвой. - Он оттянул края камзола, и Машин жалостливый взгляд вновь оцарапали длинные и свежие порезы на его груди. - Чтобы одной болью другую затмить! Самые страшные люди в этом мире те, которых мы любим, Надежда Владимировна! Какими бы прекрасными они ни были… А потом появился он!
- Кто? - спросила Маша страшным шепотом.
- Демон. Не "Демон" господина Лермонтова - мой личный, - со значением разъяснил ей Врубель. - Дементий Киевицкий, друг профессора Прахова.
- Дементий Киевицкий?
"К. Д.? Но нет, - одернула она себя, - для нас эта информация устарела лет на сто. Сто двадцать, если быть точной".
- Но почему вы называете его демоном?