- Это рубля два будет, барин, - неуверенно пробасил тот, искоса глядя на странного барина в белых чулках и, судя по всему, заламывая совершенно немыслимую цену. Но барин лишь бесшабашно отмахнулся от него и, подсадив спутницу в сани, торопливо накрыл ее ковром до самого подбородка.
- Эдак и заболеть не долго. Вы с Подола ко мне шли? - Его лицо совершенно разгладилось, он показался ей похожим на десятилетнего ребенка, радостно нянькающегося с глупым и неуклюжим дворовым щенком.
- А можно, можно? - с безудержным щенячьим восторгом прошептала Маша, задыхающаяся от морозного, чистого и невозможного, нового воздуха. - Можно проехать через Бибиковский? По-ж-ж-жалуйста!!!
- Слышал, что барышня сказала? - рассмеялся Врубель. - Пошел!
- А ну, пошла! - поторопил Петух вожжами рыжую кобылку. - Па-берегись!
* * *
Это было самое прекрасное путешествие в ее жизни. Нет - самое прекрасное, что было когда-либо в Машиной жизни. Прекраснее опалившей небо звездной карты! Прекраснее полета над Городом! Прекраснее всего!
Киев стремительно понесся в ее объятия.
Навалился на нее огромной, не любимой киевлянами квазивизантийской "чернильницей" Десятинной, построенной по образу самого высокого православного храма мира московского Христа Спасителя и разрушенной по его же подобию в 30-х годах.
Лошадь побежала рысью, выехала в объятия Софиевской площади, где не было пока никакого Богдана Хмельницкого, и, поспешно повернув голову влево, Маша успела увидеть вдалеке настоящий Михайловский Златоверхий. И подумать, что там, в девятипудовой, сказочной, серебряной раке, под четырнадцатипудовым серебряным балдахином, лежит сейчас великомученица и гонительница ведьм Варвара (на убранство которой гетман Мазепа потратил часть своего клада!), и на руке ее горят драгоценными камнями перстни русских цариц, менявшихся кольцами со святой. А над ней висит написанная на золотой доске, усыпанная тремя тысячами бриллиантов икона покровителя Киева Архистратига Михаила, подаренная Александром I в честь киевского генерал-губернатора Михаила Илларионовича Кутузова, выигравшего войну 1812 года! Две драгоценные святыни, исчезнувшие и потерянные ее Киевом навсегда, описание которых всегда до сердцебиения поражало Машино воображение.
"А можно остановиться? - хотела крикнуть она. - Хоть одним глазком! Я так мечтала!"
Но сани уже понесли ее по Большой Владимирской, вжавшей Машу в спинку саней не укладывающимся в голове: старые здания, из которых она старательно складывала "там" свой "настоящий" Кiевъ, еще не были построены! И не возвели еще кафе "Маркиз" в подчеркнуто пышном доме, на углу с Прорезной; не придумали замка на Яр Валу, 1; и не было нужды планировать нынешний Оперный театр на месте еще не сгоревшего - Городского.
Но ее университет был!
"Здравствуй, мой родной!"
Красно-черный. Имени Святого Владимира! Построенный при генерал-губернаторе Дмитрии Гавриловиче Бибикове.
И была 1-я гимназия! "Четырехъярусный корабль, некогда вынесший в открытое море десятки тысяч жизней…"
И бульвар был. Бибиковский!
И свернув, они полетели по нему вниз, на Крещатик - тот, которого Маша не видела никогда.
Машин Крещатик, не считая маленького кусочка от Бибиковского до Фундуклеевской, был ровесником московских "высоток". Крещатик Булгаковский - Машиной тщетной мечты, умершей под бомбами Великой Отечественной, - слыл европейским господином, с манерным "модерном", шикарными трамвайными вагонами "пульман", чернильными завитками электрических фонарей… Этот же, газовый, низкорослый и такой безудержно молодой сейчас, всего шестнадцать лет назад получивший свое официальное имя "Крещатикъ", закружил ее в юношеских объятиях, молодцевато выхваляясь перед потрясенной барышней сотнями щегольских рекламных вывесок, висевших друг над другом и закрывавших от нее фасады домов.
И когда, повернув полным кругом на другую сторону, сани повезли ее в сторону Думской, Крещатицкой ("Как там ее теперь?") площади, Маша только широко открыла рот, как будто боялась не успеть проглотить какое-то впечатление. И словно Робин Бобин Барабек, заглотнула в себя разом и легендарного первого крещатицкого поселенца - двухэтажного, в классическом стиле, построенного в 1797 году в совершенно пустой Крещатой долине. И еще более легендарную усадьбу профессора Меринга справа, вместе с расположенным за ней бескрайним поместьем с широким прудом, которое в 1897 будет, с помощью архитектора Городецкого, расчерчено на улицы Банковую, Ольговскую, Меринговскую и Николавскую, получившую еще сто лет спустя имя самого Городецкого. И беззастенчиво заполонившее всю ("Ах, да, Независимости!") площадь слева величественное здание Городской Думы, с парящим на трехэтажном башенном шпиле небесным покровителем Города. И "Новую швейцарскую кондитерскую Б. А. Семадени" на противоположной стороне. И единственного Машиного знакомца - умостившийся на горе над "улицей тысячи магазинов" Институт Благородных Девиц Беретти-отца, всего сорок лет назад воображавшего, что строит его в одном из самых безлюдных и тихих уголков Города.
Лошадь пошла шагом и остановилась у дома Штифлера, украшенного вывеской сладкого швейцарца, стяжавшего мировую славу на изобретении ментоловых леденцов от кашля.
Петух промычал что-то из под косматой меховой шапки. Ковалева бросила последний, неутоленно голодный взгляд вдаль - на Европейскую площадь, успевшую сменить до Машиного рождения несколько фамилий и вернуться к девичьей. Жадно урвала безжизненную чашу фонтана "Иван" и кусок Владимирской горки, под которой не было бывшего музея Ленина и нынешнего Украинского дома, а была "Европейская" гостиница Беретти-сына. Сглотнула новенькое здание купеческого собрания, известное ей как старинное здание филармонии. И безуспешно и отчаянно попыталась завернуть глазами за угол, мечтая узреть только-только (!) открытый "Замок цветов" Шато-де-Флер на месте совершенно ненужного Маше стадиона "Динамо", чье поле было сейчас прекрасным озером, окруженный розарием садовника Карла Христиани…
А затем, обморочно вздохнув, приняла протянутую Врубелем руку, утешая себя мыслью о дороге обратно.
"И непременно через Михайловский! Чтобы взглянуть на руку Варвары с кольцами. Почему их теперь не продают? Ведь могли бы во Владимирском… Боже! Боже!" - кружилась у нее голова.
Спутник решительно отворил ей дверь кондитерской Семадени. И только здесь барышня смогла оценить безумие своего кавалера в полной мере: все лица мгновенно обернулись на них, презрительные, недоуменные, колеблющиеся, исключительно мужские. Ковалева мучительно попыталась припомнить дату, которую, увы, ее педагоги никогда не включали в экзаменационные билеты: когда женщины - порядочные, а не проститутки! - начали посещать публичные кофейни? Кажется, еще в 60-х… Хотя значения это не имело, поскольку ни один из присутствовавших здесь господ, возмущенно таращившихся на них из-под "Санкт-Петербургских ведомостей" и "Киевского телеграфа", никогда бы не счел порядочной девицу, явившуюся в публичное заведение в мужском пальто в сопровождении белокурого венецианца с картины Тициана.
"А он действительно сумасшедший! - подумала она нежно и счастливо. - Потрясающий. Замечательный! И зачем ему эта Прахова?"
Экстравагантный спутник торжественно пододвинул Маше стул, и, сев за трехногий столик у окна, она вцепилась десятью страстно расставленными пальцами в круглую мраморную столешницу и нагнулась над ней, едва удержавшись, чтобы не расцеловать ее на глазах изумленной публики.
"Я ЕЕ знаю! Я читала о ней в автобиографии Паустовского! Только тогда столы Семадени были исписаны цифрами! Рядом с кафе уже построили биржу, и дельцы подсчитывали прибыль прямо на столах", - чуть было не поделилась она с Врубелем и ухватилась за свои безудержно улыбающиеся губы.
- Праховы всегда заказывают пирожные от Семадени, а торт от Жоржа! Но цены здесь вполне умеренные, не конфузьтесь, Надежда Владимировна. Что вы будете?
Мария Владимировна сладостно воскресила в памяти страницу книги.
- Фисташковое мороженое! - с буйной радостью объявила она.
И додумала, зажмурившись от восторга: "То, которое заказывал Паустовский! А он тоже учился в 1-й Императорской, вместе с Сикорским и Булгаковым. А Врубель - тоже Миша…"
"Мама. Я - дома!"
Благообразного вида господин за соседним столом скосил на нее позолоченные пенсне глаза, и на его одутловатой физиономии Маша прочла прямо противоположное мнение: "Кто она, собственно, такая? Что себе позволяет? Вывести немедля…"
"Черта с два! - мысленно парировала ему она. - Семадени - это тебе не ресторан в "Европейской", он демократичный "для всякого вида молодежи" и господ попроще. Это мне преотличнейшим образом известно!"
"Тоже Миша" посмотрел на нее с веселым недоумением.
- Я не замерзла! - неуправляемо рассмеялась Маша. - Правда! - Ее трясло. - Это нервическое. От счастья. - Так же как и на Старокиевской горе, ее распирала неудержимая истерика счастья, помноженная ровно на 1884!
- Неужто вы никогда не катались в санях? - недоверчиво изумился кавалер, сделав заказ прищуренному официанту ("Чем могу? Не соблаговолите ли еще чего? Для трезвой публики имеется чай отменных сортов, кофе, шоколад, лимонад-газе…"), столь же явственно сомневающемуся, стоит ли вообще принимать его у столь престранной пары, но все же вручившему им ярко-голубую карту.
- Не каталась! - чуть не расплакалась Маша Ковалева. - И Города не видела! Почти. Так получилось. Знаете, Миш… Михаил Саныч, - не стала фамильярничать она. - Я очень люблю Киев! Я только сейчас поняла, как его люблю!