Маша хотела сказать лишь, что он вполне похож на того, висевшего в Третьяковке, - в синих штанах, с мясистым носом, смуглым и гранитным ртом и слезой на щеке. Только этот был злой и острый, с черными, как волчьи ягоды, глазами без дна…
Но Мишин крик неожиданно обнажил иное затаенное чувство: этот первый "Демон" действительно был похож на кого-то из знакомых, недавних, возможно, даже близких.
Она нахмурилась, пытаясь вспомнить. Но он затеребил ее.
- Объяснитесь немедленно! Кто вы такая? Почему спрашиваете все это? Вас прислал Киевицкий? Чего он добивается? Зачем мучает меня? - застонал Врубель. - Между нами с Эмилией ничего не было. Никогда. Вы сами слышали. Из нашего разговора вполне ясно…
Его лихорадило от страха, лоб стал страдальческим и мокрым. Художник закатил глаза, с силой дернул ворот бархатного камзола и, часто, прерывисто дыша, стал бездумно расстегивать рубаху. И Маша увидела, что его белесая грудь исчерчена сознательными и длинными, глубокими ножевыми порезами.
- Михал Саныч! - застонала несчастная шантажистка ему в тон. - Я без злого умысла! Я не знаю никакого Киевицкого! Меня прислал Владимир Федорович. Я хотела сказать, что он похож… Он похож на "Демона" Лермонтова! - нашлась она, но сразу поняла, что находка эта была не из лучших.
- Как вы поняли, что это Демон? - одержимо прошептал Врубель, кажется, испуганный больше прежнего.
Маша сцепила губы, пытаясь понять, что она может и может ли вообще ответить на этот вопрос. И не придумала ничего.
- Я читала недавно поэму господина Лермонтова. И мне показалось… Простите! Просто интересно было узнать, чего так испугалась эта дама, - повторила она, извиняясь. - Я пойду, пожалуй… И не беспокойтесь, Христа ради, я никому ничего не скажу! - утешительно добавила она, понимая, что из-за ее тщедушной угрозы он, возможно, будет мучиться еще много месяцев и дней, боясь, что поставил под угрозу честь замужней женщины. - Я это так сказала, от обиды… Не гневайтесь на меня.
- Так вы… Вы не знакомы с Киевицким? - вошел в разум он.
Маша отрицательно замотала головой и попятилась к двери - в свой XXI век, зачем-то накидывая на волосы шаль из нитяных кружев, совершенно ненужную за пределами XIX.
- Постойте, - остановил он ее. - Умоляю, Надежда Владимировна! Я хочу понять! Вы своеобразный человек. На секунду мне померещилось, что именно в вас мое спасение. Я так явственно, так четко это осознал… И вот сейчас вы снова так странно на меня посмотрели, именно тем самым взглядом, словно вы знаете обо мне все и сострадаете моим мукам, которых я и сам еще, может быть, не знаю. Такой взгляд и должен был быть у Спасительницы. Давно ли вы овдовели? - спросил он с неожиданно жгучим интересом.
- Давно, - неопределенно махнула она рукой, виновато опуская "тот самый взгляд" в пол. - Мне пора домой. Простите.
- А кто ваши родители? Где вы живете? - Маша почувствовала, что он загоняет ее в угол.
- Я сирота. Из мещан. Но я порядочная женщина! - выпалила она разом все известные ей штампы.
- Зря вы отказались от денег, - потеплел он.
- Я не могу принять плату, не заработанную честным трудом, - с пафосом вспомнила Маша штамп № 4.
- Быть может, вы хотите…
"…есть", - угадала она непрозвучавшее слово по тому, как он заметно сконфузился, очевидно, испугавшись унизить ее этим вопросом, и взволнованно выправился:
- Быть может, вы позволите мне пригласить вас? Без всяких двусмысленностей. Поговорить о Лермонтове… Вы были когда-нибудь у Семадени, на Крещатике?
- Нет, - честно призналась она. - И думаю, что никогда не буду.
Мысленно Маша уже стояла на улице - уже бежала по Владимирской домой, на Яр Вал, хмуря брови и выискивая в кладовке памяти то самое похожее лицо, чувствуя, что именно в нем, так испугавшем профессоршу Прахову, и таится главный знак этого, уже оставленного позади часа.
- Я приглашаю вас! - решительно объявил Михаил Саныч. - Окажите мне честь. Нет, будьте великодушны - мне просто необходимо выговориться сейчас перед кем-то. А вам я поверил сразу. Сейчас. Вдруг! Как своей сестре. У меня есть сводная сестра Нюта. Я расскажу вам о ней. Едемте, Надежда Владимировна?! - В его вопросе послышалось странное лихачество, словно он решался на отчаянный поступок… Но это не имело значения.
Она ничего не могла ему объяснить, и лучшим выходом было просто согласиться и, выйдя с ним из дома на Трехсвятительской, 10, выйти из дома на Десятинной, 14, и его жизни, исчезнув в другом времени и пространстве. Они спустились по лестнице, и ее спутник подал ей руку все с тем же заметно решительным видом. И вставляя свою неухоженную, лишенную перчаток ладонь в бархатный изгиб его локтя Маша вдруг поняла, что решение относиться к нищей мещанке в дрянном и потертом платьишке как к великосветской барышне - и впрямь в своем роде подвиг, и неожиданно поймала себя на том, что ей жалко прощаться с ним.
Страшно оставлять его тут одного - такого неприкаянного, несчастного, одинокого, гениального, милосердного - неумолимо обреченного на причисление к своим двенадцати апостолам, списанным с кирилловских сумасшедших.
Она остановилась и посмотрела на него с внезапной и щемящей болью.
"Неужели ничего нельзя изменить?"
Он замер, держа ее взгляд, и растаял в улыбке:
- Почему вы смотрите на меня так? Что вы видите?
Но она лишь молча покачала головой и, прошептав про себя "прощайте", шагнула за порог.
- Вы оступились, - подхватил ее под локоть художник. - Почему вы вскрикнули? Вам больно?
Он опустился на одно колено, ощупывая ее бесчувственную лодыжку.
- Bay!!! - вырвалось у Маши.
И она уже не в силах была думать, насколько неуместно американизированное Дашино "Bay" здесь и сейчас, потому что…
Глава девятнадцатая,
в которой мы посещаем кафе Семадени
Зимний вечер… Скучно что-то…
И от лампы пали тени…
Мне развлечься есть охота…
Не пойти ли к Семадени…
Б. А. Семадени. "Зима"
Перед ней лежала площадь у Андреевской церкви, засыпанная рыхлым глубоким снегом! Снег падал с неба большими ватными хлопьями. В центре горел костер, и у него, грея большие руки, стоял бородатый и грузный извозчик в армяке с шерстяным кушаком, знакомый ей по черно-белым газетным гравюрам. А за его спиной, на Старокиевской горе, возвышалась знакомая ей по черно-белым дореволюционным снимкам Десятинная церковь с пятью толстыми луковками-куполами, с тяжелым каменным телом, с князем Владимиром в каменном гробу. Ее правый бок окутывал белым одеялом заснеженный, воспетый Тютчевым сад Муравьева, царивший сейчас на месте бездонного яра. Тот самый, где было
…сладко отдохнуть.
Все веет тишиною.
И даль безмерно хороша.
И выше уносясь доверчивой мечтою,
Не видит ничего меж небом и собою
На миг восставшая душа,
знакомый ей по черно-белым строчкам поэта, гостившего в усадьбе ныне покойного и похороненного в фундаменте Андреевской церкви статского генерала, в числе прочих именитых гостей.
Теперь в окнах этого первого по Андреевской и последнего по номеру дома, из которых любовался вечным творением Растрелли сам цесаревич, восседавший ныне на троне под номером Александр III, а тридцать лет спустя будет любоваться еще не родившийся ныне молодожен Булгаков, поселившийся здесь со своей единственной венчанной женой Тасей Лаппа, - горел свет.
Свет теплый и желтый. А армяк на извозчике был темно-синим. И мимо них просеменила какая-то дама в голубом, отороченном мехом коротком пальто и капоре с лиловыми лентами, аккуратно неся перед собой сиреневую шелковую картонку и машинально смахивая с нее снег покрасневшей от холода рукой.
Черно-белое время было цветным!
И все это вместе было так "безмерно хорошо", так невозможно и желанно, что Маша забыла, что собиралась выйти из этих дверей совсем в иной день и час. Напротив, поймала себя на безумной, но упоительно счастливой мысли о том, что она, наконец, попала домой! И что, выйди она сейчас в лето XXI века, она бы не знала, как называется кофейня слева и что продается в магазине справа. Но знает наверняка, что в двух деревянных особняках на резком изгибе улицы, на месте еще не построенного 34-го красного дома-терема, живут наследники писателя Михаила Грабовского, водившего близкое знакомство с Шевченко, Костомаровым и Кулишом. А Андреевская церковь стоит сейчас на другой - пещерной церкви Святого Сергия Радонежского, расположившейся в двухэтажном цокольном здании под ней, и в здании этом ровно шестнадцать комнат…
- Вы замерзнете, Надежда Владимировна, - вытащил ее на свет Михаил Врубель. На ее плечах оказалось мужское пальто, не замеченное ею раньше. - Ну и ранняя зима нынче… Эй! - окликнул кавалер пританцовывающего у костра извозчика с разрумяненным водкой носом. И, видно, отчаявшись дождаться забывчивого клиента, Петух косолапо бросился к ним.
Маша порывисто шагнула в пушистый и рыхлый снег, осознав теперь, почему так разжалобили художника ее шелковые туфли. Нога провалилась в снег по самую щиколотку. А Маша Ковалева стремительно провалилась в прошлое, ставшее вдруг мокрым, холодным, разноцветным, пахнущим настоящим. И ее восставшая душа вырвалась, разрослась, растворилась, затанцевала в веселых снежинках, совершенно не собираясь возвращаться ни в саму Машу, ни в породивший ее век.
- На Крещатик к Семадени, - наказал Михаил Александрович Петуху.