Маша оценивающе сощурила правый глаз, примеряя подругу к только что придуманной ею пуританской истории.
- Перекрестись, - с сомнением попросила она.
- Креститься я умею, у меня мама в церковь ходит! - Даша гордо продемонстрировала обретенный навык.
- Синяк - ниче… Скажешь: мать-настоятельница во гнев вошла, оттого что ты перечить ей осмелилась, и ответствовала, мол, любой человеческий дар - Божий, и погибель его Богу не угодна. Виктор Михайлович должен тебя понять! Он сам собирался священником стать, но бросил семинарию на последнем курсе и поступил в Академию художеств.
- Нуда?!
- Не "ну да", а "неужто". Косметику смыть!
- Ясный перец… - вздохнула Чуб.
- Не "ясный перец", а "всецело с вами согласна", в крайнем случае - "само собой разумеется". Серьгу из носа вон! Ногти остричь!
Даша с жалостью обозрела остатки роскоши на левой руке и молча вздохнула второй раз.
- Опусти глаза. Ты должна все время смотреть вниз. Черницы по сторонам не зыркают и почти никогда не смотрят в лицо собеседнику. То есть на то они и послушницы, что всем своим видом демонстрируют послушание.
Чуб громко и возмущенно зевнула и послушно уставилась на носки своих ботинок.
- А зевнешь - тут же перекрести рот, чтобы нечистый в душу не залетел. Нет! Не подымай глаза! Привыкай! Кивай и соглашайся. Уже лучше! - смилостивилась суровая наставница.
- А если он, прости Господи, попросит меня что-то нарисовать? - с неподдельным испугом представила Даша, старательно любуясь досками паркета.
- Так нарисуешь.
- Что?! - взмолилась к паркету Чуб. - Палка, палка, огуречик? И че он мне после этого скажет?
- А скажет что-то не то, плачь, падай в обморок, - короче, тяни время! - неожиданно твердо приказала Маша Ковалева. - Ведь непонятно - что и от кого мы должны услышать. Значит, наша задача - услышать как можно больше. И запиши на бумажке, а то забудешь: "Именем Отца моего велю: дай то, что мне должно знать".
- А ты не боишься, - неуверенно почесала нос Даша Чуб, - что наш Отец… ну, в общем, не наш Бог?
Из дневника N
Есть еще поповский Дьявол, рогатый, хвостатый и беспятый… Но он скучен и давно не тянет на поп-звезду. Дьявол попов - грязный, вонючий и зацикленный старикашка, слишком примитивный в своей злобе. Вышедший в тираж и доживающий свой век в церковной богадельне для престарелых.
Но если бы вы удосужились пролистнуть пару книг, вы бы знали, кому молиться!
Читайте книги, господа идиоты, просто иногда читайте книги, и тогда вы узнаете, что перевернутый крест символизирует вовсе не Сатану…
Вы просто забыли, кого окрестили Дяволом тысячу лет назад!
Глава восемнадцатая,
в которой Маша встречается с Мефистофелем
Зрелище было более чем необыкновенное: на фоне примитивных холмов Кирилловского за моей спиной стоял белокурый, почти белый блондин, молодой, с очень характерной головой, маленькие усики тоже почти белые. Невысокого роста, очень пропорционального сложения, одет… вот это-то в то время и могло меня более всего поразить… весь в черный бархатный костюм, в чулках, коротких панталонах и штиблетах. В общем, это был молодой венецианец с картины Тинторетто или Тициана.
Л. Ковальский. "Михаил Врубель"
Возле подъезда их никто не ждал.
Через Софиевскую, отделявшую Владимирскую, 28, где Маша рассталась с послушницей Флоровского, от Десятинной, 14 (бывшей до революции Трехсвятительской, 10), куда шла незваная гостья господина Врубеля, последняя промаршировала, словно осужденный солдат сквозь палочный строй, - хотя прохожие поглядывали на ряженую девицу не более чем с ленивым любопытством. В центре Киевского акрополя селилось немало заведений, обслуга коих щеголяла в ретро-костюмах, и ее наверняка принимали за одну из них. Но Маша, ни в одном из подобных мест не бывавшая, о сих обыкновениях не знала, и оттого страдала ужасно.
"Ничего не получится", - тоскливо подумала она, останавливаясь у чересчур новой двери с гофрированным зарешеченным стеклом, испугавшей ее двумя раззолоченными гербовыми досками:
Нацiональна рада Украïни
з питань телебачення та радiомовлення
Державний комiтет Украïни
у справах сiм'ï дiтей та молодi
"Меня сюда просто не пустят. Да они и закрыты! Выходной".
Совершенно уверенная в провале, Маша с грустью посмотрела на убегавший вниз Андреевский, спускавшийся к заветному тринадцатому дому, и, вздохнув, вяло толкнула дверь - "Именем Отца моего велю: дай то, что мне должно знать! Час, день, анекдот", - но та легко поддалась.
Холл подъезда был пуст и сумрачен. Впрочем, Маша, никогда не бывавшая здесь раньше не могла понять, произошли ли с подъездом какие-либо перемены или, несмотря на соседство с "национальной" и "державным", он сохранился таким до сих пор - в Старом Городе было немало домов, переступая порог которых ты словно бы перешагивал на сто лет назад.
Номера квартиры студентка не знала. Из обрывочных сведений, скопившихся у нее в голове со времен зубрежки первого вопроса четырнадцатого билета, следовало одно: "мастерская профессора живописи Владимира Орловского с комнатою и балконом на Днепр, которую Врубель снимал за 30 рублей в месяц, находилась в верхнем этаже". То есть не на первом и не на втором, и в той части здания, окна которой выходили во двор, обрывавшийся высокими ступеньками Андреевской горы, сбегавшей к великой реке.
Эх-хе-хе…
Ряженая поднялась по лестнице, вытащила из кармана ключ и попыталась пристроить его в замок - не вышло. Но тишина обнадеживала. Полтора часа назад, стоило ей произнести слово "Salve", их подъезд снова стал вымерше-пустым, и у Маши появилась смутная идея, что путь от уличной двери до двери квартиры превращается в некий портал вне времени и пространства - еще не там (поскольку чтобы очутиться "там", нужно открыть вторую дверь ключом), но уже не здесь (поскольку первая дверь уже преодолена).
На четвертой попытке ключ непринужденно вошел в замочную скважину и бесшумно повернулся в ее руках. Маша замерла, не веря, - "Неужели сработало?!" - и, чувствуя, как невероятное распирает ей грудь изнутри, громко прерывисто выдохнула воздух, быстро спрятала ключ в карман и, не найдя глазами кнопку звонка, неуверенно постучала.
Ответа не было, и гостья затопталась, набираясь решительности. Нервозно поправила нитяную шаль на голове. "Час, который ей нужно было увидеть", вполне мог оказаться часом, когда хозяина не было дома или даже в самом Городе. И ей ужасно захотелось, чтобы так оно и было, фокус сработал, и за дверью оказался не очередной кошачье-колдовской офис, а действительно та самая квартира за 30 рублей, которую она сможет осмотреть без помех и быстро сбежать без приключений.
На всякий случай она постучала еще раз и, снова услыхав тишину, медленно надавила на ручку и вздрогнула от внезапности, когда кто-то с другой стороны потянул дверь на себя, вырывая ручку из ее рук, и проем явил ей белокурого молодого человека с озабоченным нервным и недовольным лицом и тревожными бархатными глазами.
- О-о-о… - протянула Маша, округляя рот, глаза и звуки.
Ибо перед ней, безусловно, стоял не Он, а некто немыслимый и невозможный. В черном бархатном камзоле, чулках, панталонах и мятом мефистофельском берете - костюме начала XVI века, так же неуместном в конце XIX, как и ее платье начала XX.
"Но такого в Киеве вообще не носили! - испуганно отступила она. - Когда такое носили не в Киеве, в Киеве уже вовсю опробовали турецкие шаровары".
- Me… Me… Me… - простонала Маша.
- Михаил Александрович, - представился ей Мефистофель. - А вы - Надежда? От Владимира Федоровича? - утвердительно и очень недовольно сказал он. - Я ожидал вас завтра! - Его недовольство объяснилось. - И дверь отчего-то открыта… - пробурчал он себе под нос. - Милости прошу!
Михаил Александрович посторонился, давая ей пройти, и, миновав темную прихожую, негостеприимно стукнувшую ее кованым углом какого-то сундука, Маша-Надежда, проследовала на негнущихся ногах в "мастерскую профессора Орловского" и жадно обняла ее ошеломленными глазами.
Мольберт, накрытый не слишком чистой тканью. Карандашные наброски на стенах, и среди них один, с Гамлетом в таком же большом и мятом берете, и длинноносой Офелией над ним. Множество книг и бумаг. Краски, кисти, карандаши… Маша непроизвольно бросила любопытный взгляд на балкон "с видом на Днепр" - но, к своему глубокому недоумению, увидела лишь серые сумерки в узкой щели задернутых штор.
"Дождь, что ли, пошел? Странно…"
На столе стояла уже зажженная лампа.
"Газовая горелка Ауэра или масляная Карселя? Интересно, какой сейчас год? 1980-какой?"
Что-то здесь было не так - не так, как она себе представляла. И через секунду Ковалева осознала, что именно: все вещи были новыми!
Все осколки XIX - начала XX века дошедшие до нее и бережно хранившиеся в музеях "Одной улицы", русского искусства и драгоценном "Доме Турбиных", - пожелтевшие акварели и фотографии; пианино с померкшим черным лаком; неправдоподобно узкие дамские перчатки из ссохшейся кожи, с трогательными разрезами и пуговичками на запястьях; усталые кружева костяного театрального веера; облупленные жестянки из-под чая и "Конфектъ Каранели" - были угасшими, повидавшими виды, пережившими бури столетия вещами. Вещами с загадочным прошлым. И именно из них она мысленно соткала образ того прекрасного времени.