Сумеречный XIX век казался ей желтоватым и слегка потертым, трогательно-хрупким, как рассыпающиеся в руках старинные документы, изысканным, как тонконогий чернильный почерк, с росчерками и "ятями", бархатно-муарово-кружевным, с ностальгическими приглушенными красками. И она оказалась совершенно не готова к тому, что в настоящем 198(?) году бумага была белой! А жестянка "Шоколад и Халва. Г. И. ШИКЪ ВЪ КIЕВѢ Верхiй Валъ № 12", стоящая на столе, - такой же аляповатой, примитивной и неискушенной, как жестянка конфет "Bisca Roses", продававшихся в ларьке возле ее дома.
- Надежда? - торопливо поинтересовался молодой человек.
- …Владимировна, - спешно выдавила она, вовремя вспомнив, что в те приснопамятные времена по отчеству величали не только пожилых и начальников.
- Вы… вдова? - Его тревожные бархатные глаза с удивлением оглядели сомнительный туалет визитерши - единственную вещь в этой комнате, соответствующую по степени загадочности, потертости и угасшести ее представлению о "там".
Маша скукожилась. Пожалуй, "бедная вдова" было единственным логическим выводом, который человек конца XIX века, пусть даже разодетый в костюм XVI, мог сделать, глядя на женщину, одетую в черное платье начала XX, но при том - столетней давности.
Хотя, в принципе, они с ним явно были два сапога пара.
Она неубедительно кивнула - так, чтобы можно было потом отрицать. "Надежда от Владимира Федоровича" - была то ли нежданным подарком судьбы, то ли опасным подвохом.
- Что ж… - соболезнующе протянул Михаил Врубель, - возможно, я смогу заплатить вам немного больше. - Он с явным и стыдливым состраданием посмотрел на округлые тупые носы ее потертых шелковых туфелек. Затем, уже без всякого стыда, провел неодобрительным взглядом по ее фигуре - кажется, Машина щуплая ипостась тоже вызывала - него порядочные сомнения. (Не мудрено. По канонам телесной красоты конца столетия, из любой "стройной балерины" можно было выкроить минимум двух "чахоточных" Маш.)
"Бедна и голодает", - подвела за него итог она.
- Вы раньше не занимались этим, - сказал он вновь-таки утвердительно и вновь сострадательно.
- Нет, - ответила Маша, мысленно цепенея. "Чем ЭТИМ?!"
Молодой человек перевел взгляд на ее застывшее лицо. Вгляделся в него пристально и так глубоко, что у Маши на секунду захватило дух. Затем решительно и обреченно поморщился. Вытащил из жилетного кармана серебряные часы луковицей и, тщательно изучив циферблат, громко защелкнул крышку.
- Еще час с четвертью, - буркнул он. - Успеем, если наскоро. Как это, однако, некстати… Надежда Владимировна, извольте раздеться! - Художник решительно расстегнул бархатный камзол.
- Что? - Надежда Владимировна затравленно попятилась, коря себя за то, что пошла на поводу у случая. Протеже Владимира Федоровича оказалась обычной проституткой. Точнее, не обычной, а "полушелковой". Но от этого Маше не было легче. - Я честная женщина! - залопотала она. - Это, видимо, ошибка! Я… Я… Вы…
Врубель изменился в лице и порывисто шагнул к ней.
Маша отпрянула и уперлась спиной в стену, вспомнив вдруг, что к концу жизни Врубель сошел с ума, да и в молодости считался человеком со странностями.
- Как вы можете? - вскричала она. - Святых в Кирилловской, и в тот же час… Да знаете ли вы, что истинные иконописцы месяцами молились, прежде чем за кисть взяться! - "И правильно вам не дали расписывать мой Владимирский собор!" - хотела добавить она зло, хотя до сего дня искренне сожалела, что в ее самом красивом в мире Владимирском гениальному Врубелю поручили только орнамент в южном приделе.
Но не успела.
- Вы не поняли! - смятенно оправдался художник. - Неужто Владимир Федорович ничего вам не разъяснил? И вы подумали?.. Боже, какой я болван! Я нынче сам не свой. И вы пришли так неожиданно… Я ищу натурщицу! Лицо! Образ! И Киевицкий сказал, что пришлет вас, что вы знакомая Владимира Федоровича. Я понял, что вы бедствуете и потому согласны позировать. Простите великодушно!
Маша запрокинула голову, вглядываясь в его отчаянные и бесконечно раскаивающиеся глаза. Внутри у нее словно лопнул тугой пузырь, и стало легко и стыдно.
"Боже, какая я дура… Ну конечно же, он художник. Хорошо, хоть про Владимирский не ляпнула. Он же так переживал, что ему не дали написать "Надгробный плач". Да может, он еще и не писал никакого "плача", который ему потом не дали…"
- Простите, я поняла вас превратно, - сказала правду она.
Черты Врубеля необъяснимо просветлели. Он сконфуженно прошептал "позвольте", робко дотронулся до ее щеки и повернул ее голову немного вправо. Отшатнулся на шаг. Пальцы машинально обхватили подбородок, большой палец смял нервное лицо, а в глазах появилось странное, ищущее, взволнованное, словно он не решался поверить во что-то.
- Да, Киевицкий был прав… Это вы, - вымолвил он наконец. - Теперь я и сам вижу это. Сперва не понял, вы были слишком напуганы. Но, поверьте, вам нет нужды бояться меня. Я не сделаю вам ничего дурного. Если вы не против, всего пару набросков… Мне нужно ваше лицо! - попросил он.
- Да, - согласно затрясла головой Маша. - Да! Что я должна делать?
Все складывалось как нельзя лучше! Но дело было даже не в этом, а в том, что от головокружительной мысли о том, что ее нарисует Сам Врубель и, возможно, вернувшись обратно, она обнаружит карандашный набросок своего лица в свалившемся на нее с утра художественном альбоме, у Маши радостно и испуганно защекотало в животе.
"Только бы он не передумал…"
- Я согласна на все!
- Вот и славно. - Он отрешенно улыбнулся, уже окунувшись во что-то свое, лихорадочное и восторженное. - Возьмите платье там, за ширмой. И ткань на голову нужно… - сказал он больше самому себе. - Темную. Чтобы как ваша шаль… Прошу вас, Надежда Владимировна, можете пройти в ту комнату, - указал он ей на приоткрытую дверь. - Не извольте беспокоиться, я не войду.
Возбужденная ничуть не меньше художника, Маша поторопилась выполнить указания. Соседняя комната оказалась спальней, с весьма аскетичной меблировкой, без каких-либо претензий на уют. Железная кровать с равнодушно заправленной постелью, табурет и немногочисленная одежда, висевшая прямо на вбитых в стену гвоздях. Отчего-то здесь было ужасно холодно. Но отбросив озноб нетерпеливыми плечами, Маша торопливо распутала свой шелковый кушак и вытряхнулась из платья, боясь не столько, что хозяин, заглянув сюда, застигнет ее ню, сколько того, что он узреет ее колготки, лифчик и трусы, имевшие такое же отношение к XIX веку, как и она сама.
Непослушными от перевозбуждения руками - "Боже, неужели это происходит со мной на самом деле?!" - натурщица развернула выданную им одежду: длинную рубаху до пола свободного, текущего покроя.
И этот наряд вызвал у нее пугающую ассоциацию:
"Мама, да он собирается писать с меня Божью Матерь!"
Она застыла, прижимая к занемевшей груди темное платье Кирилловской Богородицы, не зная, как выкручиваться из этой исторической западни. Лишь машинально отметив, что, коль Мария еще не написана, но уже имеется в планах, сейчас 1984, и лампа, наверное, все же карсельская, и ее свет принят за новую единицу освещенности, равную 7,4 английской спермацетовой свечи…
Вот только лампа была ей сейчас в аккурат до лампочки!
Раздался аккуратный стук в дверь. Вслед за ним - неаккуратное и нервное падение какого-то предмета. А за предметом в ее комнату, без стука и предупреждения, упал сам художник с застигнутым, перевернутым лицом.
- Вы… - отчаянно вскрикнул он приглушенным шепотом.
- Ай! - шепотом взвизгнула Маша, прикрывая свое неуместное белье темным балахоном.
- …не одеты!!! - В его возгласе было совершеннейшее отчаяние. - Бога ради, сидите тихо - ни шороха, ни звука… Я вам заплачу, - казалось, он сейчас падет перед ней на колени. - Если ОНА застанет вас в моей спальне без туалета…
- Я тихо, - пискнула Маша.
- Боже, если это она! О! - Он исступленно заболтал головой, выпал из спальни и понесся со всех ног в прихожую.
Маша на цыпочках подошла к неплотно притворенной двери и встала у стены, прислушиваясь к происходящему в мастерской и чувствуя, что "час, который ей должно знать", пробил.
- Эмилия Львовна, - послышался коленопреклоненный голос Врубеля. - Вы ведь обещали в пять.
"Эмилия Львовна! Жена Прахова! - потряслась Маша. - В которую он влюблен… Мамочки, получилось!!!"
- Быть может, я не вовремя? - ответила женщина, и в этом вежливом вопросе Маша явственно расслышала истеричный, пружинистый и детский деспотизм наследной принцессы.
- Как вы можете спрашивать? - приглушенно ответил влюбленный. - Когда вы пообещали, что придете ко мне сами…
- Я вижу, вы изволили возомнить себе бог знает что! - горделиво осадила его дама. - Так знайте же, я пришла к вам лишь из сострадания и исключительно как ваш друг. Добрый друг. Даже Адриан уже замечает, что с вами что-то неладное делается. Третьего дня, после вашего визита, Адриан Викторович сказал, что очень обеспокоен вашим угнетенным состоянием и не понимает его причин. Он, кажется, выплатил вам щедрый аванс, в Венецию вас командирует за казенный счет…
"Ну да, - щелкнуло в Машиной памяти, - профессор Прахов послал Врубеля в Венецию писать образы для иконостаса! Сейчас 1984! Турнюры в разгаре!"
- Печется о вас, опекает, - продолжала наставлять художника профессорша. - Знал бы он, в чем истинная причина вашей меланхолии!
- Вы жестоки со мной, - ответил молодой человек поникшим голосом.
- Нет, это вы несправедливы ко мне! - возразила она. - Я принесла вам то, что вы просили.
Послышался интригующий и нежный шорох бумаги, и художник тихо и счастливо ахнул: