Мальчишки хохотали "до упаду", а Марк клятвенно заверял их, что видел всё это своими глазами. "Подумаешь, коровы летают!" – говорил Яшка и дружки заговорщицки переглядывались. У них была своя тайна, страшная, о которой они поклялись молчать до гроба. Когда отец Яши уходил в хедер читать Талмуд таким же оболтусам, как и эти трое, Яша зажигал большую свечу и друзья спускались в подвал дома.
Там, в дальнем углу стоял тот самый заветный, старинного, мутного и толстого стекла шар, в котором жила и пищала эта самая "страшная" тайна. Яшка снимал с шара старый дедов зипун и подносил свечу к "Моисееву чуду" – так говорил ещё дед. Три пары детских глаз заворожено смотрели на зверюшку внутри шара. Щелкали по нему пальцами, стучали, негромко смеялись и восторженно перешёптывались, когда, наверное, уже в сотый раз осматривали шар.
На нём не было ни одной царапины, ни одного шрама – шар был герметичен. "Крысюк" же, так мальчишки прозвали "Моисееву зверюшку", бегал словно белка внутри шара, когда они катали его по полу, блестел бусинками чёрных весёлых глаз, словно говорил: "Вам, что, делать нечего, пацаны?". Легенда об этой зверюшке передавалась из уст в уста, но никто точно не знал, откуда она появилась в семье Мойсе. И сколько Яшка не просил деда раскрыть ему эту тайну, всегда заканчивалось одним. Дед подзывал его к себе и говорил на ухо: "Вот буду помирать, поц, приходи, так и быть, расскажу".
Только однажды он проговорился отцу Яши, что чуду этому пять тысяч лет. Яшка поделился этой новостью с друзьями и сколько они не считали на пальцах и в уме, понять, что за величина пять тысяч лет, им так и не удалось, только умный Боря изрёк: "Кажется это много…. или очень много". На этом тему закрыли.
Потом жизнь, революция и гражданская война разбросала друзей в разные стороны. Яшка продолжил семейные традиции и, в конечном итоге, дослужился до помощника главного раввина в Хоральной синагоге Москвы. А Боря с Абрашей, видимо заразившись художественной бациллой от соседа – художника, пошли в искусство.
Абрам начинал помощником оператора в студии Ханжонкова (в основном поначалу бегал за водкой), а умный Боря закончил театральный техникум, тот, что в Собиновском переулке и пробился на место администратора аж в Колонном зале Дома Союзов. И только за три года до начала войны пересеклись их пути в одной точке и в один день. Это был Рош-а Шона (еврейский Новый год), который советские власти разрешили провести в одной только Хоральной синагоге Москвы.
Сегодня же для Якова Мойсе был великий день. Он помог Голде Меир спустится с "хоров" в главный зал после молитвы и она со слезами на глазах благодарила Шлифера за эту молитву. Главный раввин и передал ей список из девяноста шести фамилий, которые захотели уехать в только что народившийся Израиль.
Дело это было рискованное для всех, но Голда пообещала через свою подругу Жемчужину-Молотову договориться с "таможней", точнее с её начальником. Фамилия Якова Мойсе стояла сообразно алфавитному порядку почти в конце этого списка, и для него начались длинные, бессонные ночи, когда он вздрагивал от каждого шороха в коридоре своей коммуналки. И не зря.
"Надо же, сколько шума и вони из-за этой Голды Меир", – думал Семёнов, просматривая донесения своих сотрудников. Все списки лиц, так или иначе попавших в её окружение, лежали перед генералом. Особенно его возмутило это сборище в синагоге, десять тысяч евреев пришло на этот праздник Судного дня.
"А сколько не пришло?", – думал генерал. Резко заболели шея и позвоночник. Раны ещё давали о себе знать. Семёнов встал, налил из графина воды и запил таблетки, которые ему выписал профессор Бурденко.
Из того окопа, в сорок первом, где они умирали с Абрашей, ночью их вытащили две молоденькие медсестры и потом он, какими-то неисповедимыми путями, оказался в тыловом госпитале. Что стало с Абрамом, он так и не узнал. Но последние слова его всё-таки расслышал. Копия плёнки у Натали.
Как же он жалел тогда, что отправил к Натали Петровича с группой таких же дебилов – настоящие профессионалы тридцатые годы не пережили. Чёрт их дёрнул вкатить ей эту "сыворотку правды" – новый препарат из спецлаборатории. После чего она понесла какой-то бред о Кагановиче, его дочери и зяте, который её изнасиловал, и всё. Про плёнку не успели. Она взяла и выбросилась из окна. На этом наркодопрос и закончился. Последняя ниточка, ведущая к плёнке, оборвалась.
Больше всего в жизни генерал не любил неопределенность и неизвестность, особенно в делах важных, таких, как это. Чувствовал генерал, "слепой кишкой" чуял, что всплывёт когда-нибудь эта плёночка. И тогда ему конец. Это приговор – стенка, даже без суда и следствия. "Интересно, а если они и мне вколют эту сыворотку, – думал Семёнов, – и я расколюсь и расскажу о том, что приказ убить Вождя мирового пролетариата я получил от его ближайшего сподвижника, товарища Свердлова. Представляю себе эти рожи в Политбюро! И тогда получится, что вся эта славная когорта идейных единомышленников просто кучка "паханов", которые за власть готовы были перегрызть друг другу горло. Кто ж мне это простит? Или, допустим, эта плёнка уйдёт за границу, какой вой там поднимется?". Генерал был прагматиком и всегда просчитывал самые плохие варианты. Но годы шли, и Семёнов стал понемногу забывать об этой плёнке, о пропавшей неизвестно куда Фани Каплан, о войне и Абраше.
К генералу Семёнову этот список, уже прошедший десятки инстанций, попал в сильно урезанном виде. В нём из девяноста шести фамилий осталось лишь восемнадцать. "Так, моих парней здесь четверо, все на месте, – думал он, просматривая список, – идиоты! Зачем нужно было вычёркивать столько народа из этого списка, пусть бы катились к чёртовой матери в свой Израиль, воздух в Москве был бы чище!". Ещё раз пробежал глазами список. "Надо бы кого-нибудь вычистить, для порядка", – подумал генерал. Чем ему не приглянулась фамилия Яши – неизвестно, только именно её он и собрался вычеркнуть, но раздался телефонный звонок и он отложил ручку. Звонил сам Абакумов, Семёнов почти выбежал из кабинета. Яше Мойсе в очередной раз повезло.
И настал, наконец, тот счастливый день, когда Якову Мойсе дали разрешение на выезд. Это была советская виза второго рода, которая разрешала покинуть страну навсегда. Закончились ночные страхи и кошмары, и Боря Крамер, друг, накрыл стол не где-нибудь, а в Метрополе, на втором этаже в шаляпинском кабинете. Боря был здесь своим человеком, поскольку не раз после концертов приводил сюда на ужин звёзд кино и театра.
Официанты выстраивались в очередь – считали за честь обслужить таких гостей. И даже главный швейцар Метрополя Фролыч, штатный сотрудник МГБ, сквозь пальцы смотрел на пьяные выходки Бориных гостей, и даже не упоминал об этом в своих отчётах, за что был неоднократно "обласкан" щедрым на подношения Борисом Крамером.
Когда Яша Мойсе вошёл в шаляпинский кабинет Метрополя, у него зарябило в глазах от стоящих на столе серебряных приборов, фаянсовых и хрустальных на льду вазочек с чёрной и красной икрой. Были белые грибы, запеченные в сметане с соусом из шампанского, но больше всего Яшу потряс фрукт посередине стола. В этот вечер он узнал, что на свете существуют ананасы.
Одним словом, для друга Боря расстарался, как мог. Вечер был в самом разгаре. Внизу играл оркестр, и сегодня на счастье выдавала какие-то невероятные трели труба самого Эдди Рознера.
Первую выпили за память о родителях. Яшка ел всё подряд, его вдруг обуял дикий голод – за недели ожидания он похудел на десять килограммов. Потом ещё много пили и рассказывали каждый о своей непростой жизни, перебивали друг друга, смеялись, пока Боря не спросил, наконец, о дате отъезда. И, как человек опытный и знающий посоветовал Яше:
– Вас всё равно будут шмонать – серебро, книги, картины, кольца и прочую дорогую дребедень не бери. Трусы, носки и всё, тогда пройдёшь без вопросов.
– А как же быть с нашим "Крысёнышем", – Боря недоумённо уставился на него,
– Ты что имеешь в виду?
– "Моисееву зверюшку", ты разве забыл?
– Ты хочешь сказать, что она жива!!?
– Конечно, думаю, переживёт и нас с тобой.
Боря был потрясён.
– Я ведь всегда думал, что это фокус какой-то твоего деда. Тогда делаем так. Я точно знаю, что при шмоне клетки с канарейками и попугаями оставляют, так что купи клетку и засунь туда шар с "Крысюком", скажешь, дрессированная крыса. Таможенники хоть и не брезгливый народ, но крыс они не любят – это факт. Думаю, проскочишь. Ну, и давай выпьем за нашего Абрашу, царствие ему небесное!
Боря наполнил рюмки. Оркестр внизу играл слишком громко и Яшка наклонился к самому Борину уху:
– У нас один прихожанин из Германии недавно вернулся, долго лечился в госпитале. Так вот, он рассказывал, что рядом с ним лежал какой-то Абрам Лифшиц. Грудь и ноги у него были прострелены, но он выжил и, по описанию, очень похож на нашего Абрашу. Так что, давай за его здоровье. Дай бог, чтобы это было правдой.
Выпили, закусили балычком, икоркой и Боря потребовал горячее.
– Мы должны выполнить одну Абрашину просьбу, – сказал Яша. И рассказал, как лютой зимой сорок первого в синагогу пришла молодая женщина с маленькой девочкой.