– На счастье, Шлифера в синагоге не было в этот вечер. Она отдала мне холщовый мешок, в который был завёрнут Талмуд Вавилонский. Я ещё с детства помню этот Талмуд, ему, наверное, столько же лет, сколько и нашей "Моисеевой зверюшке". Они хранили его под крышей в коровнике много лет – боялись сначала "чёрной сотни", а потом и красных. Там Абраша спрятал что-то очень важное для себя, как сказала эта женщина "Смертельно важное", понимаешь? Видишь, под столом сумка, там и лежит Абрашина посылка, оставляю её тебе. Отдашь человеку, который назовёт Абрашино или моё имя. Спрячь подальше и береги, как зеницу ока, как память о нашем детстве.
Выпили, обнялись.
– Знаешь, Боря, я чувствую, что когда-нибудь Абраша за ней вернётся.
Потом были перепела, и ещё что-то невероятно вкусное, о чём Яшка будет долго вспоминать в фильтрационных лагерях под Веной, да и в Иерусалиме, где он поселится навсегда – первые годы будут голодными. А Боря будет кататься как сыр в масле, до поры до времени, конечно, пока Абрашин Талмуд с плёнкой не сыграет свою роковую роль и в его жизни.
Глава четырнадцатая
Израиль. Хайфа. Монастырь кармелиток. 1957 год
Пробил колокол на главном Монастыре храма Кармелиток – он каждый раз заставлял Фани вздрагивать и просыпаться. Обрывки из старых, тюремных снов рассеивались, как вязкий и тягучий Нерчинский туман. Да ещё тревожил своими вспышками маяк, что был прямо под ними на склоне горы Кармель. Он вызывал у Фани неясное ощущение тревоги.
Фани пыталась проснуться и понимала, что колокол этот звонит не по ней, там, в Централе, а здесь, на горе Кармель, и отбивает он один час до начала службы в главном храме. Но вставать не хотелось, была зима и даже её отдельный маленький домик, расположенный в самом углу монастырского сада, не отапливался, как, впрочем, и остальные помещения монастыря.
Уже десять лет Фани жила в этой гостеприимной обители под своим настоящим именем – Фейга Ройтблат, (спасибо Семёнову за второй паспорт). Постепенно она вновь сроднилась с этой фамилией, привыкла к ней и даже стала забывать, о том, что когда-то её звали Фани Каплан и Мария Дюпре. Эти имена постепенно стирались из её памяти и лишь изредка, ночными кошмарами, возвращались из прошлого в её нынешнюю жизнь.
Она много читала в эти годы, библиотека здесь была огромной, часто думала о смысле жизни и ещё о том, что имя это – Фейга Ройтблат, как нельзя более подходит к тому состоянию покоя, умиротворения и душевного равновесия, которое она, наконец-то, обрела здесь, на горе Кармель.
Она давно привыкла к жёсткому распорядку и укладу жизни в монастыре, хотя некоторые привилегии, которыми она пользовалась, не совсем нравились сёстрам-монахиням. В последнее время её мучила бессонница, особенно в зимние время года, когда на гору Кармель с моря обрушивались ураганные ветры. По вечерам она зажигала настольную лампу, закутывалась в тёплую шаль и наливала себе бокал терпкого местного ликёра.
Сегодня утреннюю службу проводила мать-настоятельница монастыря Симона. Фейга исправно посещала службы, молилась вместе с сёстрами монахинями. Только молитвы и просьбы к Богородице у неё были свои, тайные, недоступные даже для матушки настоятельницы.
Пора было вставать, а поскольку завтракать перед службой им запрещалось, Фейга решила ещё немного понежиться под пуховым, тёплым одеялом. Она любила эти нечастые службы в главном храме монастыря, где при входе на стене меценатов и благотворителей обители значилась и фамилия её прадеда – Ефима Ройдмана, поставщика двора Его Величества императора Александра Второго.
Фейга жила здесь на особом положении. Ей разрешалось, например, ездить в Хайфу, бродить там по магазинам и лавочкам палестинцев, да и постными днями она себя особенно не мучила.
Уже несколько лет в мае здесь открывалась выставка цветов, которую Фейга особенно любила посещать, потом она заходила в кафе "Пар", где заказывал что-нибудь "вкусненькое". Но тайной её привязанностью был кинотеатр "Ганим", где шли американские фильмы. Она восхищалась Одри Хепберн, была, как девочка влюблена в Грегори Пека, а иногда смотрела и старые, довоенные фильмы с участием Марлен Дитрих.
Из Европы привозили киножурналы и показывали перед фильмами. Города Германии, Англии и Франции очень быстро зализали раны после войны, видно было, что люди, как и до войны, по-прежнему сидят в кафе, ходят на театральные премьеры, воспитывают детей, одним словом, радуются жизни, и только из России сюжетов не было. Сегодня давали довоенный фильм "Голубой ангел" с Марлен Дитрих в главной роли. Фейга купила билет, как всегда, в седьмой ряд на седьмое место – верила, что цифра семь приносит удачу. Из афиши она знала, что фильм этот был снят не в Голливуде, а на знаменитой немецкой студии Бабельсберг.
Погас свет и, как всегда, перед сеансом пошёл киножурнал. Сегодня он был целиком посвящён событиям в Германии. Видно было, что в секторах западных союзников Берлин почти восстановили – открылись новые кинотеатры и магазины. В советском секторе была восстановлена только Дрезденская галерея.
Исполнилось сто лет знаменитой Потсдамской киностудии Бабельсберг, которая четыре года назад была переименована в ДЕФА. Показали старые павильоны, где шли съёмки фильмов про индейцев, гримёрку Марлен Дитрих, с её огромным, из "Голубого ангела", портретом на стене.
Собрание коллектива студии, на котором выступали какие-то люди. Директор представлял ведущих специалистов, актёров и режиссёров…и Фейга увидела его. Абрама Лифшица – главного оператора студии. Это продолжалось всего несколько секунд и, когда начался фильм, и запела Марлен Дитрих, Фейге уже казалось, что она ошиблась и это просто человек, который очень похож на Абрашу.
Фейга вышла из зала и купила билет на следующий сеанс, а потом ещё и на вечерний. Она так ни разу и не досмотрела фильм до конца, зато надевала очки и впивалась в экран, когда начинался киножурнал. Теперь Фейга была уверена точно, что видела на экране Абрашу. Он почти не изменился: "Маленькая собачка до старости щенок", – так когда-то он говорил о себе.
Фейга возвращалась в монастырь и на душе у неё впервые за много лет был праздник. Она даже не заметила, как преодолела тяжёлый подъём к Большому Кармелю. Пробил колокол – вечерняя служба закончилась и сёстры-монахини расходились по своим кельям.
– Господи! Спасибо тебе за Абрашу! Какое счастье просто знать, что он жив! Вдруг приоткрылась в ней та, потаённая, часть её души, где до сих пор дремало её страшное и счастливое прошлое. Фейга уже знала, что не уснёт этой ночью.
– Может быть, сегодня самая главная ночь за последние десять лет, – думала она, собирая на стол скромный ужин.
От волнения она с утра ничего не ела, и только сейчас почувствовала, что изрядно проголодалась. После ужина она налила бокал своего любимого ликёра, поискала в шкафу и достала старый ридикюль, в котором хранила свою память – пакет с фотографиями Натали, буклет с выставки Абросимова с портретом "Незнакомки", маленькую фигурку из тюремного мякиша с петлёй на шее, Катину шляпку с вуалеткой, карманную Библию от Семёнова и блокнот.
Она перебирала эти вещи, будто раскладывала пасьянс из событий своей исковерканной, горькой жизни. Сейчас она открыла блокнот, испещрённый маленькими фигурками, которые она рисовала длинными, холодными ночами. Нарисовала фигуру чёрта. "Ты подставил меня у Михельсона"! И вокруг фигуры дьявола уже занималось пламя гигантского костра. "Подожди", – говорила ему Фейга, – сейчас согреешься, тебе не привыкать! Ты заставил меня своими руками убить любимую Екатерину"!
Пламя начинало пожирать дьявольскую фигуру. "Ты, Иуда проклятый, взял в заложники мою дочь, а потом и убил её! Так гореть тебе в адском пламени, мерзавец"!
Как же люто она его ненавидела! Всё, что хотела Фейга пожелать своему Иуде, она инстинктивно изобразила на этом листе. Фейга отбросила блокнот, закурила, подошла к окну – там, в кромешной тьме загорались и неожиданно гасли всполохи маяка. "Как будто сигнальные огни пожарных машин", – подумала она.
Фейга вернулась к столу и взяла в руки библию, которую оставил ей при последней в Париже встрече Семёнов. Полистала и нашла сложенный вчетверо листок в клеточку из обычной школьной тетради, надела очки и внимательно рассмотрела его.
Сначала не поняла ничего. Это была таблица, в которой буквы и цифры чередовались в определённой последовательности. Было в этом что-то очень знакомое. Фейта даже рассмеялась – она вспомнила, как разгадывали они эту головоломку в детстве с дедом. Вспомнила, как длинными, скучными вечерами они писали друг другу шутливые записки, переставляя цифры и буквы. Дед говорил тогда, что это древний шифр какого-то Темура, его использовали ещё первые иудеи, писавшие Библию.
– Завтра я порадую товарища Семёнова, – сказала она кому-то в потолок, аккуратно сложила листок, полистала Библию, нашла послание от Иуды и положила шифр на место. Посмотрела на часы – было ровно три часа ночи. "Пора", – решилаона.
Фейга включила портативный приёмник "Грюндиг", который недавно подарил ей племянник матушки Симоны, Адам. В это время обычно начинали работать "Немецкая волна" и "Свобода" на русском языке.
Если верить календарю, шёл 1957 год, и Фейга не очень верила в чудеса, которые происходили в СССР. И поэтому так дотошно выпытывала у Адама про первый спутник, про кинофестивали, про чистки партийных рядов новым советским руководством.
– Получается, что те, кто в тридцатых сажал и расстреливал, теперь сами будут греть эти нары, так что ли? – допрашивала она его. Тот от души смеялся.