Она попросила разрешения присесть, мужчина кивнул головой. Фани села к столу, а ридикюль поставила на соседний стул, так, на всякий случай, чтобы не заняли. Она внимательно осмотрела зал, пристально вглядываясь в лица мужчин, сидящих за соседними столиками. Абросимова среди них не было. Фани перевела взгляд на соседа по столику и сразу узнала его. Сергей сменил костюм, надел подержанную шляпу и простенькие очки, что полностью изменило его внешность. "Это мою записку, Сергей, вы читали сегодня в музее", – и она откинула вуалетку с лица. Абросимов поднял голову и посмотрел на Фани долгим, пристальным взглядом художника и в ту же секунду понял, кого так мучительно долго ему напоминала Натали.
Сергей откинулся на спинку стула, судорожно снял и снова надел очки. Глаза стали огромными, кровь отлила от щёк, будто он увидел перед собой покойника, которого только что сам закопал и присыпал землёй.
– Фа-а-а-ни?! – даже не сказал, а выдохнул он, – как?… ты жива? Тебя же….
– Потом, Серёжа, потом! Расскажи, как там Натали, как случилось, что она работает у тебя?
Быстро достала пакет с фотографиями – Вот смотри, – лихорадочно говорила Фани, руки её дрожали, – видишь, эти фото я получала каждый год, а портрет "Незнакомки" гениальный, поверь мне. Ты, Серёжа, гений.
Сергей бережно перебирал фотографии, постепенно приходя в себя. Он рассказал Фани историю появления в их доме Натали, о том, как они с Абрашей любили её, а сам всё время думал, как сказать ей о главном?
– А потом, когда родилась Дора, – она так стиснула его руку, что Сергей чуть не вскрикнул от боли, – ты ничего не знала, Фани!? У тебя теперь есть внучка!
– Давай, выпьем Серёжа шампанского, раз появился такой повод. У меня теперь есть внучка! – всё время повторяла Фани, и крестилась куда-то в потолок.
Они выпили и Сергей подробно рассказал ей о том, как они жили все эти годы. О том, как в сорок первом Абрам ушёл на фронт, да и сгинул, "Погиб, наверное". Ещё про то, как жили они дружной семьёй с Абрашей, Натали и Дорой, которая "маленькая копия Натали". Затем извинился, встал и ушёл в мужскую комнату. Там снял очки, умылся холодной водой и решил, что нужно сказать ей правду. И Абросимов вернулся в зал. Счастливая Фани встретила его улыбкой.
– Хочешь ещё шампанского, Серёжа?
"Сейчас или никогда", – подумал он и взял её горячие ладони в свои сильные руки художника.
– Её больше нет, Фани… Натали умерла. Этот портрет я написал уже после её гибели.
Закачался зал, начали оплавляться и стекать струями огромные хрустальные люстры в зале, лица официантов превратились в белые безликие маски, а затем и вовсе исчезли. Наступила тьма, стало холодно и… пошёл снег.
– Где я?… Почему снег?.. Я в России, а вот моя сестрёнка… но она же сгорела тогда, живьём… А, это ледяной карцер…
Путались и рвались на куски мысли Фани. Вокруг неё суетились и бегали официанты, Сергей держал её голову в своих руках. Резкий запах нашатыря ударил ей в голову, пелена спала, Фани очнулась от глубокого, почти смертельного обморока. Зал стоял на своём месте, люстры по-прежнему висели на потолке, Сергей сидел напротив. В голове звенело, но она была на удивление ясной и чистой.
– Как это случилось, Серёжа? – спросила она ровным, бесстрастным голосом.
– Это случилось ещё в сорок третьем, зимой. Я в тот день работал в Баковке, писал портрет Будённого, а когда приехал в Москву, то увидел во дворе милицейские машины и много людей, которые фотографировали, что-то там замеряли и к Натали близко никого не подпускали. Тогда я поднялся к себе в мастерскую и увидел её оттуда, сверху. Она лежала в снегу, раскинув руки, и вокруг была кровь. Я понял, что она мертва.
На счастье Дора в этот день была в детском саду, в группе продлённого дня. В её квартире всё было перевёрнуто вверх дном – они явно что-то искали. За день до этого меня вызывали на Лубянку и некий полковник Семёнов очень интересовался Натали и какой-то коробкой с плёнкой. Я сказал, что никогда ничего похожего у Натали не видел. Я звонил потом этому Семёнову. Он сказал, что слышал об этом самоубийстве и выразил соболезнование. Только я ему не верю, Фани, мне показалось, что он гадкий и лживый человек. Не могла Наташа сама выпрыгнуть из окна, они заставили её сделать это.
– А Дора? Где Дора?
– Я потом поехал за ней в сад, но там мне сказали, что её забрал какой-то пожилой мужчина. И сколько я не искал её со всеми моими связями, ничего выяснить не удалось. Как ты себя чувствуешь, Фани? Выпей воды….
– Как я себя чувствую? – усмехнулась она, – как может чувствовать себя труп?
Абросимов нервно взглянул на часы
– Меня могут хватиться в гостинице наши "кураторы", ты извини меня, Фани.
– Иди, Серёжа, я в порядке, доберусь сама. Иди с Богом.
Сергей подошёл, обнял и поцеловал её
– Держись, Фани, Дору мы найдём, это я тебе обещаю. И вышел.
Глава двенадцатая
Фани смутно помнила, как она прилетела в Париж. Также она не могла понять, кто её провожал и посадил на самолет. Вспомнила только, что по какому-то невероятному совпадению в аэропорт её отвёз тот самый поющий таксист. Кажется, его звали Петер.
Домой она вернулась утром следующего дня. Сил идти на третий этаж не было, и она решила вызвать старый, изношенный, видимо, ещё со времён Наполеона, лифт. Сегодня, наверное, был праздник и лифт всё-таки приехал.
Перед дверью она долго искала ключи сначала в сумке, а потом и в карманах. И вдруг она почувствовала запах… запах знакомой сигары, от которого её начал бить озноб. Она узнала бы его даже в аду. Фани поднялась на последний этаж, вызвала лифт-калеку и спустилась вниз.
Она приехала в маленькую, частную гостиницу, где хозяином был итальянец и зарегистрировалась под именем Мелинды Брюс, это было имя одной её приятельницы по редакции. "Хоть я и не публиковала материалы в газете под своим именем, они меня вычислили", – подумала Фани, и с ужасом подумала о Семёнове, о том, что будет, если они меня достанут. "Лучше бы меня сожгли тогда, в этой проклятой бочке, или отрубили голову – слишком много для одного человека горя и несчастий".
Она заказала ужин в номер – бутылку Шардоне и мясо, к которому до утра так и не притронулась. Так и просидела Фани до утра, вспоминая Натали и всю свою изломанную, проклятую Богом жизнь. Под утро она высыпала всё из своего старого ридикюля на стол: фотографии Натали, буклет с выставки Сергея и ненужные уже ключи от квартиры. И последним упал на стол маленький холщовый мешочек, о котором она давно забыла.
Фани достала из него маленькую фигурку с верёвочкой на шее, из тюремного хлебного мякиша, который давно превратился в камень. Покрутила её перед глазами и впервые всерьёз подумала о смерти. Но тут же внутри её родилось и прозвучало пока непривычное слово – Дора. "Господь милостив, – думала она, – пока он не подарил мне смерти, хотя мог сделать это много раз, значит, для чего-то я ещё нужна на этом свете. Буду нести свой крест, пока смогу и замаливать грехи свои". Немного подумала, а вслух сказала: "Это если получится".
Ранним утром, когда Париж только просыпается и последние уборщики уходят с его улиц, Фани вышла из гостиницы. Она разбудила крепко спящего в машине молодого таксиста, и они поехали на Рыночную улицу. Там, почти напротив Пантеона, была единственная в этом округе круглосуточная почта. Фани попросила конверт и бланк у смуглой и красивой особы, которая, похоже, этой ночью спать и не думала – от неё приятно пахло хорошим шампанским и духами Шанель № 5. "Алжирка", – безошибочно определила Фани. Она присела за самый дальний столик в углу почты и написала на конверте адрес:
Израиль. Хайфа. Монастырь кармелиток.
Матери-настоятельнице.
Затем, на чистом листе бумаги:
Уважаемая матушка.
Я, Фейга Ройтблат, правнучка известного Вам Ефима Ройдмана. Прошу приюта и защиты в Вашем Монастыре, надеюсь, у Вас найдётся келья для паломницы, в которой она будет замаливать грехи до конца дней своих.
С надеждой Фейга Ройтблат.
Глава тринадцатая
Москва. Хоральная синагога. 1948 год
Праздник Йон Кипур (Судного дня) собрал у синагоги тысячи евреев. Погода была, как на заказ – голубое небо, солнце, по московским меркам жара, двенадцать градусов тепла. Именно столько в этот октябрьский день показывал огромный и "вечный" термометр на Центральном телеграфе.
Главного раввина Шлифера слегка потряхивало от волнения, когда он смотрел на море голов у своей синагоги. Пришли студенты, военные, дети, знаменитые певцы и актёры, писатели и учёные. Все они ждали приезда первого израильского посла Голды Меир.
Яша Мойсе, помощник главного раввина, сбился с ног, готовя на женской половине, на "хорах", место для почётной гостьи, которая привезла бесценный для синагоги дар – свиток Торы. Своего товарища и друга детства Борю Крамера он пригласил заранее, уже к семи утра, чтобы он попал в главный зал, где и прозвучит молитва Судного дня.
Не хватало только третьего их дружка Абраши Лифшица, чтобы и он тоже увидел триумф Яшки, который по своей служебной обязанности был при Голде Меир на случай, если ей вдруг что-то понадобиться.
Друзья росли в пригороде Витебска со странным названием Песковатика, на Большой Покровской улице. Гоняли мяч, втихаря покуривали и постоянно бегали к соседу Марку, который хоть и был постарше лет на пять, но общался с ними, как с ровней. Марк рисовал везде – на стенах своего дома, на заборах, на кусках картона. На них летали по ночному небу не только дядьки и тётки, но и коровы и даже коза.