- Ну, спасибо ж, что хоть ты понимаешь, - протянул Тыдень Петру левую руку. - Признаюсь, я и черта не боюсь, а тебя боялся, хоть и молодой ты, - перебил он вдруг себя, улыбаясь. - И вот, правду говоришь, тосковал я по другу, как бы сказать, и боялся: не поймете вы меня, не поймете.
- Не журись, пойхмем, - хлопнул его дружески по плечу Петро. - Поговорим о коммуне, Тыдень. Про этот твой опыт давно слышал! А что она, существует, не развалилась?
- Нет, - оживился Тыдень. - А когда же ей зимой разваливаться? Скоро и приступим опять до работы. Это моя, брат, каторжанская мечта, да вот кутерьма завязалась… Какие у меня поросята! Вот поедем завтра ко мне в Чарторыги - увидишь. Увидишь и кузницу. В моей кузнице пистолеты делаются. Мало чем хуже маузера. Только что обойма винтовочная, на пять патронов.
- Из винтовок, стало быть, делаете? Обрезы?
- Обрезы-то обрезы, да особенные. Из одного винтовочного ствола я делаю три пистолета. Замок - моего производства. Да вот… - Тыдень достал заткнутый за штанину "пистолет". Петро повертел его в руках. - Вот, смотри, - взял у него Тыдень пистолю. - Видишь гречей вон там, на тополе?
Раздался выстрел и за ним второй, и с тополя упали, трепыхая крыльями и роняя перья, два грача.
- Бьешь с руки, - спросил Петро, - без прицела?
- Навскидку, левой, - отвечал Тыдень. - Рука должна иметь точность соразмерно глазу. Я на мушку не целюсь и правой могу, хоть незручно. Я левша.
- Так сколько ж у тебя дворов в коммуне?
- Сто пятьдесят дворов в Чарторыгах да до ста в Дубовичах, хозяйничают на панских землях. А теперь я и куркулей переполовиню: сделаю сплошную артель. Объединю скот и коней, чтобы на весну перепахать межи. Я насчет семиполки думаю. По нашим землям трехполье ни к чему: у нас - технические культуры. Конопля самая знаменитая, Америке продавали со старины еще.
- Это дело надо посмотреть, - заинтересовался Петро. - А как же в остальных селах?
- Всюду то же - будет, дай срок! Это дело мы организуем. А ты хозяйственник, я вижу? Жилка в тебе есть.
- Да как сказать, - отвечал Петро. - Разве что "жилка". Люблю хозяйничать, да некогда. От книжки недавно. А про коммуну я тоже мечтал.
- Эх, Петруха!.. - И Тыдень хватил Петра железной левшой по плечу. - Дак я ж тебе и конюшни покажу. Ты наших коней видел?.. Стой, я тебе завтра полный смотр устрою своего хозяйства. Вижу я - кончилось недоумение.
- А как же фронт? - спросил Петро, с улыбкой покосившись на Тыдня.
- От фронта я не прочь. Ты же видишь - боевую удачу имею.
- А кто ж тут останется коммуну строить? - спросил Петро.
- Найдутся, конечно, люди. Да мне, вот видишь, хоть разорвись… Я из-за развала той коммуны и с Зоны двинул, когда оккупанты на наш урожай нагрянули. Мало, что они тут карали беззащитные семьи, - они коммуну мою разоряли: скот, поросят и всю живность забрали, сырню, маслобойку сожгли. Все перепортили. Вот оно что, - вздохнул Тыдень. - Это оккупанты нас и разорили.
- Ну что ж, не ходить тебе на фронт, значит. Так тебе тут хозяином коммуны и оставаться. Только, глядите, не "лисуйте" больше, а то опять одичаете.
- Да что ты в самом деле, Кочубей! - тряхнул головой Тыдень. - Нас будет видно со всех концов света.
- "Видна стала и земля галическая", - сказал Петро. - Скоро там будем. Слыхал, Щорс уже к Галичине подходит? А ты лесом заслонился, и не видать тебе ничего было.
- Ну, вот и дошли. Тут наш штаб. Вот уже и народ весь собрался.
Навстречу им шел Артамонов.
- Ну что? - спросил Тыдень, сурово нахмурясь при его приближении. - Зарыл своих собак?
Артамонов промолчал, так же сурово оглядывая Тыдня. (Тыдень приказал ему вывезти за село и зарыть в вороньем яру поганые трупы предателей.)
- Что же ты не отвечаешь? Зарыл, спрашиваю?
- Слушай, Оса, - сказал Артамонов. - Имей терпенье кусаться. За Клевеиь переступить побоялся? - кольнул он его.
- Посоли язык, говорю…
- Ну, сполнил! - ответил наконец Артамонов. - Какую ты силу надо мной имеешь, Оса! И все это от моей любви! Ну, давай левую!
Петро любовался проходящими мимо него смуглыми, обветренными партизанами и вспоминал Денисово определение - "красавцы".
"Жалко их Черняку отдавать, - говорил Денис. - Зачем он их проморгал? Отдам Щорсу и Боженко или сам буду ими командовать".
А Тыдень стоял рядом с ним, отмечая проходящие группы:
- Дубовляне, чарторыжцы, тулиголовцы, холопковцы, уздичаие, ярославляне…
В каждой группе хоть и похожих меж собой людей было что-то отличное. Суровее всех показались Петру Тыдневы чарторыжцы и красивее всех - ярославляне.
- А что ж, Денис не придет? - спросил Тыдень.
- Придет. Гайда знает сюда дорогу?
- Она знает, - протянул Тыдень, и Петро заметил, как мимолетная озабоченность скользнула по лицу Тыдня. Петро понял, что и Тыдень боится того же, чего боится и он. Боятся они Денисовой любви, чтобы не приковала она его.
Но Денис явился как раз в минуту, когда все расселись и водворились порядок и тишина. Пришла с ним и Надийка.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ПОХОД
В КИЕВЕ
Боженко лежал на бархатной кушетке в богатой гостиной сахарозаводчика миллионера Терещенко. Бывший министр Временного правительства бежал вместе с гетманом в Германию. Сыновья его, возглавлявшие карательные экспедиции, были убиты партизанами. Их фотографии еще висели на стене. Комендант штаба Таращанского полка Казанок тронул плеткой одну из фотографий.
- От цього кабанюка я шось памятаю. Це ж мы его прошлого ще году при установлении границы в Терюху под лед спустылы.
- Он самый и есть, гайдамацький полковник Терещенко! - сказал подошедший другой таращанец. разглядывая фотографию. - Тым делом командовал Денис Кочубей та ще якый-то знаменитый храбрюга.
- А ты ще й доси не вгадав, який то храбрюга? - спросил командир броневика, матрос Богуш. - Да то ж наш дружок - Микола Александрович Щорс был.
- Да не может того быть! - удивился Казанок. - Дак при чем же он там был?
- Вот теперь и я тебя, Казанок, что-то примечаю, - отозвался Богуш. - А тебя какая планида туда спокинула? Ты ж, сдается, не наш, не городнянский.
- Как есть я при той операции был, хоть и не городнянский. И наши эшелонцы и убили того бугая. Так що ты говоришь, той чубатенький и был Щорс? И ты при том был?
- Ой самый и есть. И я при том был: я как есть за машиниста орудовал. Ще й вашего Кочубея выручали.
Батько прервал воспоминания бойцов. Ему надоело лежать на кушетке.
Звони в телефон, Казанок, до штабу бригады? зови мени Щорса… Три денечки без всякого дила сидимо. Що я - Магомет турецкий?
- Ходу давай, Микола Александрович, - кричал батько в телефон. - От как раз то мени и надо! А то какой же мени с того толк, чтобы Тараща на терещенковських пуховиках вылеживалась? На Таращу, говоришь? Да я и там не загостююсь и хлопцив не растеряю. Не поженятся!.. До Винницы за тыждень буду, тай ще й швыдче… Вырушать? Та хочь завтра!
Этот разговор означал, что Щорс дает Боженко благословение на поход на Васильков, Таращу и Винницу.
- Пока Щорс богунов подформирует, мы тую петлюрню на мыло змылим! - мечтал вслух Боженко.
Он отдал Казанку распоряжение о выступлении таращанцев из Киева.
- А то балуются хлопцы. Город большой, и добра б нем на санках не увезешь, к седлу не приторочишь… Да досмотреть мне, Казанок, чтобы не было никакой барахлятины. Кобуры осмотреть, карманы повывертать, о ворах и злодиюках мне донести и про Таращу хлопцам покуда не сказывать. Завернем туды чи не завернем - по неожиданности похода, - то неизвестно. Направление держим на Винницу через Васильков - Фастов. А тебе, Богуш, бронепоездом путь прочищать, наш поход прикрывать будешь. Услед тебе нежинцы эшелоном пойдут. А то не наше дело у теплушках, как той скот, душиться.
И запели таращанцы, выступая из Киева. Батько ехал впереди эскадрона.
Ой, то не полем-полем київським
А битим шляхом Васильківським.
Гей та татарська орда налягає.
То там таращанці с батьком Боженком
На конях буланих їдуть гаем,
Просить пан Петлюра у Боженка жалю,
А у батька жалю - немае.
На того Петлюру, на його натуру
Приготуйте, хлопцу нагаїв,
Бийте його, хлопці, бийте, не жалійте,
Бо то не Петлюра, а Іюда.
Повернув Петлюра хвостами отсюда:
"Змилуйся, Боженко! Не буду…
Насмешливая песня, тут же сочиненная, в подражание думе, песенником-поэтом Мыкитою Неживым, вызывает смех и всеобщее одобрение. Улыбается и батько, любящий поэзию и песни.
Он ведет с собою теперь в рядах таращанцев старых киевских товарищей - арсенальцев и других заводских рабочих, из которых знает каждого по имени-отчеству,
Вот один из них, Савка Буланый, - столяр-арсеналец, как и сам Боженко, работавший у станка рядом о ним добрый десяток лет. Всё знают друг о друге два товарища, о многом переговорили и передумали вместе. Знает Савка Буланый неукротимый характер своего друга Боженко, но все же дивится он тому, в какого знаменитого полководца за один только год революционной боевой деятельности вырос столяр, его друг: и тот и не тот теперешний Василий Назарович. Савка косится не-, заметно на едущего рядом с ним батька.