Глава 9
Но утром следующего дня ко мне пришел не Чезарио.
Приговор озвучили уста Главного инквизитора, соизволившего, наконец, допустить меня пред его осуждающие мое глупое упрямство очи.
Правда, с очами у меня так и не получилось встретиться, поскольку они то прятались, уткнувшись в медленно раскручивающийся свиток с вынесенным обвинением, то блуждали по лицам присутствующих, избегая остановиться на мне.
– Обвиняется в отречении от Бога, колдовстве и преступном сговоре с дьяволом Корделия Сотти, в замужестве графиня делла Ласторе, не признавшая вины. Господь сказал: "Не мир я вам принес, но меч". И возьмем этот меч и отделим овец от козлищ. И покараем согрешившую со всей справедливостью…
Его монотонно-зудящий голос, почти сонно вычитывающий список моих бесчисленных прегрешений, включая некую клятву, данную нечистому, крепчал и разрастался при изложении каждого следующего пункта совершенного "страшного преступления".
Но мне не было никакого дела ни до этого срывающегося уже на визг голоса, ни до самого выплевывающего ненависть Главного инквизитора, и даже ни до приснившегося ему в его воспаленном мозгу обвинения.
Я искала Чезарио.
За нижней кафедрой согласно кивали в такт падающим в никуда словам святые отцы-судьи, между которыми зияла пустота кресла Чезарио.
Я бездумно изучала его протертые подлокотники, слегка вдавленный вовнутрь кругляшок спинки кресла, отполированную за много лет деревянную окантовку – наверное, это кресло хранит запах его тела, а верхняя перекладина спинки запах его волос. Волос, которые я гладила этой ночью.
Она оказалась последней.
Мы не могли это знать. Да и не думали об этом – каждая встреча была для нас последней. И каждый поцелуй. И каждое слово. И каждый вздох…
– … даже пытки не вырвали из твоего грязного рта признания в содеянном, доказанном свидетелями…
Не понимая, о чем это он, я, уткнувшись взглядом в его возбудившийся от напряжения, и от того покрасневший и вспотевший нос, сейчас более всего уподобившийся огородному овощу, прислушалась.
Свидетелями? Баччелло!
Чезарио обещал привести его ко мне сегодня утром.
Чезарио… Где он? Тревога за него вытеснила все остальные "неприятные" новости этого дня.
Что могло случиться? Он заболел? Или просто задержался где-то? Или… Я не озвучила в своей голове еще одно опасение из страха угадать.
– … да очистит тебя огонь, и изгонит он из твоего тела бесовщину…
А, может, он испугался? За себя. И покаялся в грехе вспыхнувшей к ведьме страсти? Тому же Главному инквизитору.
– … а душу твою ждет суд Отца Небесного…
Но моя душа как раз в эту минуту заботилась не об оправдании. Она потерянно металась в поисках ответа на вопрос – что произошло? Если Чезарио "одумался" и признался в страшном грехе, то все, что творится сейчас, вполне объяснимо – и его отсутствие, и скорый приговор.
Порицающе-обличающие интонации уже вопившего голоса Главного инквизитора, достигли, наконец, верхушки потолка:
– … изыди скверна, изыди дьявольское семя…
Вытаращенными глазами он обвел участников процесса, замкнувшись на мне.
– Нет тебе снисхождения, вероотступница! И нет тебе прощения! И будь ты проклята!
Вложив в последнее пожелание, вероятно, остатки сил, он мешком упал в кресло и, отдышавшись, напоследок гаркнул:
– Отец Чезарио! … Где он?
– Я здесь, святой отец…
На плечи будто посыпались булыжники.
Я обернулась.
Глава 10
Взгляд замерзший. Голубизна глаз побелела.
Ворвавшись в зал "правосудия", он цепко оценивал расстановку сил.
Мне хватило мгновения, чтобы понять, что сейчас случится. И то, что случится, уничтожит его.
Пойманный врасплох обезумевший Чезарио, судя по всему, не знал о скороспелом решении Главного инквизитора покончить со мной.
И я поняла, что если сию секунду не сдержу его, он натворит бед – последнее пожелание "справедливого" судьи достигло его ушей.
И другого выхода – самого верного и немедленного – не было как отгородить его от всех и направить все, что творилось сейчас в его голове, на себя.
Я впилась в него взглядом:
" Чезарио, ты судья и мой духовник. Ты с ними. И я виновна! ".
Повторяя безостановочно одно и то же, я влетела, уже не стесняясь подсмотреть в " замочную скважину", в его бешено крутящиеся мысли. И, не задерживаясь на их содержании – оно было известно – оттолкнула все, буквально вбивая только одну фразу:
" Чезарио, ты судья и мой духовник".
– Полчаса на исповедь. И на площадь…
Он вдруг обмяк. Черты лица, прежде напряженно стиснутые, безвольно расслабились. Чезарио покорно вслушивался в мой неслышный, но настойчивый голос.
" Ты исповедуешь меня, как того хочет Главный судья. Ответь ему".
– Д-да, святой отец…
– И прижечь перед казнью все дьявольские отметины. Я сам за этим прослежу. А то, смотрю, и пытки ее не берут.
Он напрягся, но я заставила его согласиться:
" Это твой долг. Ну, же, Чезарио!".
– Да, святой отец…
– Уведите ее. С глаз долой!
" Пойдем! И будь рядом!".
Мы вернулись в пыточную.
Ну, вот и все. Изменить ничего нельзя. Мои жалкие попытки обмануть уготованный ход событий, закончились ничем. Радовало лишь одно – Чезарио не тронут. Если мне удастся продержать его в этом состоянии послушания до казни. И внушить мысль о твердом следовании по выбранному им пути призвания.
Для исповеди не понадобилось полчаса. Чезарио что-то вяло спрашивал, на что получал односложные ответы. Вся процедура заняла минуты.
Покончив с формальностями, с меня сдернули обтрепанную шемизу и дотошно ощупали тело в поисках "ведьминских" пятен, коих обнаружили немало – крупную родинку под правой лопаткой на спине, россыпь родинок поменьше чуть выше левой груди, родимое пятно на внутренней стороне бедра…
Надо отдать должное Иларио, махнувшему рукой на еще десяток отметин и уверенно заявившему об их непричастности к дьявольской печати, уберегая меня от дополнительных мучений.
Я успела его спросить:
– Почему так скоро?
– Вместо твоей подружки. Лорены. Она отмаялась сегодня ночью. Не успела… принять отпущение грехов. Помост-то уже готов. Ну, так не пропадать же добру…
Не вовремя подоспевший Главный инквизитор прервал его, но Иларио уложился в те секунды, что подвязывал мои руки свисающей с балки веревкой, прошептав:
– Ты уж держись, девонька. При нем-то… Сама понимаешь. И… уж прости меня…
Он еще что-то хотел добавить, но не терпящий возражений и опротивевший мне гундосо-свербящий голос нетерпеливо взвизгнул:
– Крепче, крепче. Чтобы не вырвалась.
Иларио зло дернул веревку, процедив:
– Не вырвется, паскуда.
Раскаленный добела конец железного прута уже выбирал, куда бы приложиться в первую очередь, и этих мгновений хватило, чтобы успокоить Чезарио: "Ты мой духовник! И только!", и… забыть о шмеле.
На этот раз защита лишь навредит – обороняющая надежная скорлупа отведет от меня боль, но отделит от Чезарио и разорвет оберегающую его ниточку. И он, очнувшись, натворит непоправимых глупостей.
Запах горелого мяса забил ноздри.
Мой вопль пополам со слезами отчаяния разорвал могильный покой пыточной.
Глава 11
На площади яблоку негде было упасть.
Народ сбежался, казалось, со всего города. И чума их не остановила. То там, то здесь мелькали длинноносые маски. Черными точками суетились ретивые монахи, что-то нашептывая и без того возбужденной публике, теснящейся у созданной ими воображаемой границы, разделившей площадь на две зоны – сцену с помостом посередине и зрительные ряды, опоясывавшие место представления.
На почетном возвышении прямо напротив эшафота выстроились участники судилища во главе с Главным инквизитором. Тот деловито переговаривался с одним из святых отцов, согласно кивающему ему в ответ. Здесь же пристроился и писец, вертляво крутя головой во все стороны, в то же время успевая прислушаться и к монологу Главного судьи.
Я опустила глаза, на этот раз боясь встретиться взглядом с Чезарио – он, отпущенный мной, еще витал в полусне, постепенно пробуждаясь, устало покачивая головой и растерянно потирая висок. Еще немного, и он все поймет. Продлить его "сон" уже было не в моей власти – факелы зажжены, и мои палачи только и ждут сигнала, чтобы найти им пременение.
Я молила Бога уберечь Чезарио от нестерпимой боли прозрения, страшась только одного – ненужного сейчас затягивания расправы. Я должна была обернуться прахом до того, как он осмыслит происходящее. Ну, а потом…, потом он вынужден будет принять страдание. Страдание, которое уже не несет угрозу его жизни.
Помост, прогретый утренним солнцем, отдавал измученным ногам набранное тепло – последнее пьянящее приветствие жизни.
Я зажмурилась, прощаясь с ним. А вместе с ним и со всем остальным, что подарил мне Господь.
Накрывшие эшафот ветки с кое-где пожухлыми листочками щекотали икры.
До меня донеслось последнее "напутствие" моего мучителя:
– И очистится твоя душа от скверны…
Знак был подан.
Одновременно с четырех сторон факелы дернулись к подсушенному хворосту, тут же заискрившемуся потрескивающими огненными капельками.
В памяти всплыли наши ночные бдения с Джакомо у костра, где он поджаривал на вертеле тушку подстреленной утки: "Разверни ее бочком…, да не этим…, stupidella…, чего боишься? Ей уже все равно…".