Всю эту неделю ко мне не допускался никто, кроме Бартоло, шута Франческо, однажды уж очень подперчившего остроту относительно любвиобильности графа и немедленно получившего довольно безжалостное ответное мнение Его Сиятельства о мужском достоинстве карлика, с тех пор так и прилепившееся к нему – Баччелло.
Насмешка была тем обиднее, что в противовес особенностям нижней части тела шута его нос, как бы компенсируя недосмотр Создателя, превосходил все возможные нормы, "уточкой" выдаваясь так далеко вперед, что глаза невольно скашивались только на него, теряя из виду остальные детали лица. Беседовали в итоге с носом.
В тот первый мой вечер в замке, за ужином, не ограничившемуся уткой с маслинами, Баччелло, кривляясь и жеманничая, весьма умело пародировал придворных дам, вкушающих яства за графским столом. То, подхватывая бокал с вином, оттягивал мизинчик, выстреливая им в сторону приглянувшегося "даме" кавалера. То, как бы случайно, сопровождая ойканьем во всеуслышание и смешным выкатыванием глаз, ронял каплю все того же вина за широкую горловину кокетливо выглядывающей из под бархатного колета сорочки, чтобы потом, медленно расстегивая почему-то все до единой пуговицы верхней куртки, и без того вовсе не мешающей избавиться от проказливой капли, обнажить более, чем нужно, интимную часть "оскверненной" груди.
Я от души хохотала, не испытывая неловкости, тогда как соседствующие со мной сеньоры и сеньорины, брезгливо морщась, делали вид, что отсылаемые им намеки к ним не имеют никакого отношения.
Вероятно, моя непосредственность понравилась Баччелло. И, чтобы уж окончательно не ошибиться во мне, он предпринял еще одну попытку проверить меня на искренность.
Проскользнув между мной и Франческо, карлик, приподнявшись, потянулся к пока нетронутому бокалу графа, что было вопиющим нарушением придворных правил и не позволительно даже ему. Балансируя на грани приличия, он, хитро оглянувшись на меня, проговорил:
– Edite, bibite, post mortem nulla voluptas!
Я окаменела, продолжая, уже натянуто, улыбаться – намек более чем прозрачен. Если вино отравлено, первый, на кого упадет подозрение, буду я. Мотивов хоть отбавляй.
Ах, ты ж уродец!
Шум за столом мгновенно стих. Привлеченные тонко разыгранным поединком, участвующие в пиршестве оторвались взорами от зажаренных поросят, от уже безобидно скалящихся с блюд кабанчиков и от прочей снеди, и, кто со злорадством, кто из чистого любопытства наблюдали за сценой.
Франческо напрягся. Я почувствовала это по тому, как он, якобы безразлично постукивал кончиками пальцев по подлокотнику кресла.
Вот эта, сбивающаяся с ритма, дробь, отчетливо слышимая в воцарившейся тишине, как ни странно, и придала мне уверенности.
Я, не сводя с шута глаз, подняла свой бокал, но, не пригубив, намеренно выронила его:
– Хм, какая я неловкая! Утка очень жирная, без вина не обойтись. Позвольте?
Пальцы Франческо сжались в кулак.
Баччелло с готовностью протянул мне, может быть, отравленное кем-то вино. А, мне, соответственно, ничего не оставалось, как выпить его, демонстрируя доказательства моей непорочности – я не желаю зла.
Более того, готова пожертвовать своей жизнью ради Его Сиятельства.
Но поднести бокал к губам не успела.
Граф по своему разобрался с проблемой – выбитый резким ударом из моих рук, сосуд отлетел, со звонким дребезжанием укатившись под стол.
Но Франческо и все остальные не учли одну, очень существенную деталь.
Я знала, что мне ничего не грозит.
Вместо благородного напитка в его бокале плескалась обыкновенная вода – чистая, родниковая, без капли яда.
В памяти тут же всплыла история с "утерянными" алмазами, когда Господь впервые побаловал меня подарком.
Мне тогда только-только исполнилось четыре года.
В тот знаменательный для меня день отец в бешенстве метался по кабинету. В сейфе, тщательно сокрытом от посторонних глаз под одной из картин, он не досчитался двух довольно крупных алмазов, и в не обработанном виде обещающих немалую прибыль.
О сейфе знал только он и… Агнеса.
Нянька обливалась слезами, клянясь, что и пальцем не прикасалась к сокровищнице, на что отец упрямо вопил, что продаст Агнесу сарацинам, хоть таким образом частично возместив убыток.
А мой папочка слов на ветер не бросает.
Я вцепилась в Агнесу, впервые став свидетельницей жуткой, не знающей снисхождения, ярости отца, и разрывающего сердце отчаяния няньки, выкрикнувшей сгоряча:
– Лучше умру! И Господь поймет и простит меня!
То ли от страха потерять Агнесу, то ли от вгоняющего в панику гнева беснующегося отца, я кинулась к нему, обхватив его колени, чтобы хоть таким способом защитить няньку и вдруг… УВИДЕЛА "пропажу" – два ничем не примечательных для меня камушка. Абсолютно ничем не отличающихся (опять же, с моей детской точки зрения) от тех, которыми был усыпан наш двор. Они скромно затаились за вазой на камине.
Увидела в своей голове в ту же секунду как ручонками сжала отпихивающие меня ноги отца. Но тогда, в силу малолетства, не оценила проснувшееся прозрение как нечто особенное. Более того, удивилась. Они, что ли, притворяются – и отец, и нянька? Может, это такая игра? Покричать понарошку, а потом помириться. Ведь оба, наверняка, знают, как и я, где "потерянные" камушки.
Пока перепалка-игра все более накалялась, я забралась на кресло и, приподнявшись на цыпочки, дотянулась до пресловутых "яблок раздора":
– Это плохая игра. И у меня уже болят уши.
Сбросив на пол, слава Богу, не расколовшиеся алмазы, я гордо удалилась, всем видом демонстрируя презрение к развлечениям взрослых. То ли дело у нас, маленьких. Ссоримся, так не понарошку. И сарацинов на помощь не зовем. Обходимся собственными силами.
Прикоснувшись к бокалу, я словно окунулась в свежее лесное утро, где журчит тот самый источник, питающий графский замок.
Никто не покушался на жизнь Франческо.
И она закончится так, как распорядится ею Господь Бог.
А Он не посоветуется с отравителем.
Глава 10
Будучи в неведении о подслушанном разговоре, две щебечущие камеристки выпорхнули, наконец, из зеркального зала, без сомнения, не отказавшись позлословить о событиях последних дней и в анфиладе следующих комнат. А, поскольку их количество не поддавалось исчислению, интригующая беседа юных сплетниц, наверняка, обогатится еще не одним десятком захватывающих предположений по поводу скорой женитьбы графа и его, не менее скорой, загадочной кончины.
Придворные дамы, действительно, уже неделю пребывали не у дел, поскольку я нуждалась в уединении и не допустила их ни к моей спальне, ни к моему телу, которые они, по долгу службы, ежедневно должны были содержать в идеальном порядке.
И их отсутствие, надо сказать, никоим образом не повлияло на нарушение этого порядка ни в первом, ни во втором предмете – я умела заправить постель, а уж одеться без чьей-то помощи мне было не привыкать.
Агнеса не утруждала себя глупостями.
Мне же было дорого время.
По городу уже бродили слухи о страшной, невесть откуда взявшейся напасти, пока еще наугад вползающей в дома и, прицелившись, жалящей первого попавшегося ей на пути.
Каждый день был на счету.
Запершись, я работала над лекарством. Растирала в пыль высушенные ранее травы. Взвешивала, перепроверяя каждый грамм, растолченные корни перечисленных в древнем рецепте растений. Каждое утро, по прошествии двенадцати часов, в полученную смесь добавляла следующую порцию мха, за ночь вновь разросшегося над прежде мясистыми листьями лесных цветов. И, наоборот, в полночь, раз за разом уменьшая количество капель крови Франческо, вливала ее в уже живую массу.
Снадобье, заботливо укрытое от солнечного света под моей кроватью, настаивалось, густея и приобретая золотисто-желтый оттенок. Чем не мед. Если не знать, из чего его собрали. Сегодня к вечеру оно должно окончательно "засахариться", и…
Хм, до вечера еще желательно бы не умереть от голода. Баччелло! Куда он пропал?
Я осталась вчера без ужина и сегодня без завтрака. Как правило, он минута в минуту доставлял мне заказанные блюда, предварительно оповестив о себе торжественно-ироническим:
– Бартоло у ваших ног…, м-м-м…, дверей, Ваше Сиятельство.
Или задумчиво-отрешенным:
– И долго мне здесь изнемогать от нетерпения увидеть вас, милая Корделия?
Карлик тяжело принял смерть Франческо, не смирившись с ней. Он продолжал, переламывая себя, исполнять когда-то взятую роль пересмешника, стараясь удержать иллюзию присутствия хозяина и игнорируя тот факт, что объекту его насмешек сейчас не до него. И вообще ни до кого.
Потерявшийся шут представлял грустное зрелище, и я понимала, что, если не поддержу его жалкие попытки сохранить хотя бы видимость благополучной повседневности, он не выдержит и сломается. Собственно, поэтому ему и была придумана новая должность – кормить меня в положенные часы.
Что он неукоснительно и исполнял. До вчерашнего полудня.
Я вынуждена была выйти на его поиски, все более волнуясь не за свой пустой желудок, а подозревая причину отсутствия маленького глупца-мудреца.
Вчера утром он, и так не обремененный обетом молчания, тарахтел без умолку, перескакивая с шутки на шутку, будто стремился предупредить предательскую паузу. Но она его все-таки поймала, закрыв ему рот всхлипывающим кашлем.
Заглушив его, Баччелло вдруг криво усмехнулся:
– Видно, Франческо там скучно. Без моего носа.