В продолжение необъяснимого тогда поступка отца, обычно почти не обращающего на меня свое отеческое внимание, ни разу не проявившего хотя бы намек на родительскую ласку и ни при каких обстоятельствах не исполняющего нечто похожее на песенку, я, без предварительного уведомления, была продемонстрирована одному из его высочайших гостей. Тому самому, который, проигнорировав представленные ему драгоценности из отцовского сундучка, заинтересовался лишь медальоном на его груди, действительно необыкновенно искусной работы. Красный с синевой овальной огранки рубин в пять каратов покоился на платиновом ложе в форме ракушки, внутри которой, в свою очередь, томился мой миниатюрный портрет.
Почему-то именно он, мой портрет (скромность – одно из моих достоинств), более чем "ракушка", произвел неизгладимое впечатление на высокородного сеньора, возжелавшего воочию убедиться в реальном моем существовании.
Официальное предупреждение о надвигающихся смотринах я так и не получила, что не помешало мне узнать об этом неофициально.
Граф со свитой посетил нас под вечер следующего дня.
Поскольку меня не известили о столь выдающемся не только для нас, но и для нашего городка, событии, я позволила себе после обеда прогулять моего Агата (отец подарил мне скакуна уже проименованного, и здесь оставшись верным делу его жизни).
Но, по возвращении домой, "зацепила" кончиком хвоста моего красавца неспешно направляющуюся к нашему дому процессию Его Сиятельства.
Мне пришлось слегка усмирить разогревшегося галопирующего Агата, чтобы без потерь для процессии обогнуть эскорт гостей.
И вот тут-то Франческо получил возможность лицезреть меня во всей красе – взмыленную наравне со скакуном, запыленную, поскольку мой маршрут пролегал не по мощеным улочкам городка, раскрасневшуюся от встречного ветра и от него же растрепавшуюся.
Я бросила на жениха мимолетный взгляд, поймав в ответ его, в котором прочла непреклонную убежденность в правильности выбора невесты.
И в тот же вечер сделка состоялась.
И в тот же вечер я узнала о надвигающейся беде, подсказанной всего лишь одним прикосновением, в знак восхищения, его губ к моей руке.
Знание о болезни Франческо кольнуло меня тем самым поцелуем в Бергамо.
Глава 5
Милостивый Господь наделил меня не только "несносным" характером. Он одарил меня и Божественным откровением, посвятив в чудесные таинства, о которых я не смела никому проговориться. Даже Агнесе. Господь научил меня этому совсем недавно, незадолго до замужества, дав прежде повзрослеть.
Свечи подмигивали светящимися в полумраке спальни огненными точечками.
Нянька, вороша вспыхивающие угли в камине, ненадолго призадумалась, потом, спохватившись, заговорила дальше:
– Ну, вот. А, потом, родилась ты, засранка. Я тогда была, сама понимаешь, помоложе да пошустрее. В помощницах убиралась на кухне. Ух, и шум поднялся, когда сеньора, маменька твоя, разродилась. И понятно. Она, мало того, что в девках засиделась, так еще и не сразу понесла. А в таких-то годах, – она кивнула на портрет над камином уже зрелой женщины, властно всматривающейся в то, что ей уже было неподвластно, – не только не рожают, а уже и внуков женят. Может, поэтому и мучилась в родах.
Агнеса звучно зевнула:
– Ладно. Спать пора. Завтра доскажу.
– Да, нет уж, сегодня не обманешь, – я подскочила к ней, схватив ее за руку, – как только я рождаюсь, тебя зевота раздирает. Обидно даже. Сколько можно? Третий вечер подряд. Итак, маменька разродилась…
Нянька послушно плюхнулась вслед за мной на кровать, где иногда перед сном я посвящалась в хронику семейных историй.
– … не отстанешь ведь, настырница… Разродилась и сбросила на кормилицу свое дитя. Тебя, то есть, красавица ты моя. А потом и начались все эти ее причуды. Устала я. Давай-ка, спать. Поздно уже. Завтра…
– … уже наступило. Продолжай. Ну, пожалуйста, пожалуйста…
– Ну, и упрямая ты козочка. Когда не надо. Это какое терпение надо с тобой иметь? Только мое.
Агнеса подобрала подол юбки, усаживаясь удобнее.
– До того, как ты появилась на свет, вроде, все было как обычно. А, вот, после… Будто у нее, матери твоей, в голове все перепуталось. По ночам стала бродить по дому. И, ладно бы. Да только пока шла, одежку-то с себя скидывала. А утром все ее юбки повсюду подбирали. А то как-то ночью в кухню забрела, и все, что там за день напарилось да наварилось, скинула на пол. И при этом так визжала, что у меня до сих пор звенит в ушах.
– И что это было?
– Кто его знает. Но как-то она вытворила такое, что папаша твой, сеньор Козимо, не выдержал и отослал ее в монастырь. Поговаривали, дьявол в нее вселился. А потом он все, что ее, повыбрасывал. Все. До единой нитки. Вот только кольцо и осталось. Я его для тебя сберегла…
Я задумалась, и Агнеса не преминула воспользоваться паузой, грузно осев в перине и незамедлительно захрапев с постанывающим присвистом.
Осторожно вытянув ненароком придавленную нянькой ногу, я, не тревожа ее сон, выскользнула из-под одеяла.
Этот портрет висел здесь всегда, сколько я себя помнила. И эта спальня принадлежала прежде ей, моей матери, хозяйке этого дома. Я когда-то попыталась вызвать у себя какие-то чувства к ней, мать же все-таки, но от усердия у меня страшно разболелась голова, после чего я успокоилась – для меня она жила только на этом портрете. Чужая, холодная, равнодушная.
Трясясь от холода – камин тоже задремал – я бесстрашно встретила суровый взгляд теперь уже всего лишь хозяйки портретной рамы.
А на пальце то самое кольцо, о котором упомянула нянька, и которое вот уже с десяток лет хранится в моей шкатулке. Отец о нем не знает.
Кстати, сейчас оно уже должно быть мне в пору.
Довольно простенькое, с маленьким изумрудом. Не долго думая, порылась в шкатулке. Вот оно.
У нее на безымянном пальце. Ему же подошел мой указательный. Вытянула руку, любуясь зеленью камня и гадая о причинах странного поведения матери.
Что же здесь случилось? Тогда, тринадцать лет назад?
Гадала не долго.
И испугаться не успела, вдруг шагнув туда, где моя мать еще и не помышляла покинуть эту спальню – на несколько лет назад.
Все случилось мгновенно, ничем не намекнув прежде об ожидающем ответе на поставленный вопрос – нечто незримое, отделившись от меня, ступило во вдруг ожившие, стремительно сменяющие одна другую, картинки.
При этом все мое осталось при мне, тут, в спальне, тогда как неизвестная до сих пор мне "Я" без стеснения бродила где-то там, в далекой от меня жизни моей непредсказуемой мамочки, подглядывая за ее проделками:
… она подходит к колыбели сучащего ножками младенца, наклоняется и вдруг плюет в беззубо улыбающегося ребенка…
… она подсматривает за кормлением малышки, царапая свою, переполненную молоком грудь…
… она с отвращением зажимает уши, отталкивая крик маленькой Корделии…
… она сжимает подушку… – я зажмурилась, что меня не спасло. Картинки галопом неслись у меня в голове – … и наваливается на спящего младенца…
… разъяренный сеньор Козимо…, prete, крестящий разбушевавшуюся сеньору…
… ее упрямое сопротивление заталкивающим обреченную узницу в карету…
… дрожащий фитилек свечи в ее келье, и она сама, забившаяся в угол более чем скромно убранной кровати…
Кольцо жгло палец, а меня лихорадило. И от жути настигшего прозрения, и от страшной трагедии, случившейся когда-то в этом доме сразу после моего рождения, и от… растерянности. Как это у меня получилось раздвоиться? И для чего? Чтобы увидеть это? А, зачем Бог позволил мне это?
Вместе с тем, многое встало на свои места. И увлечение отца медицинскими трактатами, среди которых царствовал Гален из Пергама с его утверждением о наличии "горячей крови" у рожениц, якобы проникающей в голову после родов и заливающей мозги – он не верил в одержимость жены и пытался найти причину ее заболевания.
И его холодность, и неприятие меня, ставшей причиной несчастья его жены. И желание побыстрей избавиться от меня, каждодневно напоминающей и внешностью, и манерами о ней.
Сорвав кольцо, а вместе с ним и проснувшийся во мне дар – увидеть Божественное предостережение и предначертанный Господом путь – я юркнула в кровать, прижавшись к сонной Агнесе. Она что-то невнятно пробурчала и обхватила меня теплой рукой, оградившей на время от всего.
В том числе, и от этой непрошеной милости – узнать скрытое от всех.
Глава 6
Несмело потянувшись к моим, уже без сеточки, волосам, граф вдруг дернулся, с надрывом закашлявшись, что избавило меня от вынужденного проявления с моей стороны неуважения и к его титулу, и к его дому – отшатнуться, опасаясь заразы. Надсадный кашель Франческо еще раз подтвердил – я не ошиблась в предвидении намного вперед будущих событий. А, значит, не ошиблась, приняв это замужество.
Плавающая в воздухе склизкая мерзость в очередной раз выбирала к кому бы прилепиться. Или к этой миленькой служанке, испуганно принявшей замаранный графской кровью платок. Или к вон тому напыщенному сеньору, брезгливо поджавшему губы.
Ожидая, пока мой будущий супруг придет в себя, осмотрела апартаменты – что меня здесь взволновало?
Нет, не блистательное великолепие, бросающее вызов разгуливающей по городу болезни, а… у окна стояло МОЕ кресло, с переброшенным через подлокотник, так как обычно, МОИМ мартингалом с серебряными пряжками. Взгляд метнулся к стене… МОЕ зеркало с маленькой трещинкой в нижнем правом углу. А на полочке под ним… МОЙ гребень.
Ошеломленная, я обернулась к Франческо. Тот улыбался опухшими губами: