Глава 11
Найти выход. А что его искать, если он буквально перед носом. В ее кабинете. В сейфе. Только руку протяни. Но, Боже ж мой, страшно-то как!
Страшно… стать первой и пока единственной в мире на апробирование ею же придуманного и разработанного сотрудниками датчика-"флешки", условно обозначенного "паучок". Не случайно – "паучок". Принцип работы которого, действительно, напоминал "плетение" шаг за шагом "паутинки" – информационного поля, в зону которого, по замыслу ученых собратьев Доменик, должны были попасть все до единого памятки, зафиксированные мозгом на протяжении жизни человека.
До сих пор только лабораторная крыса испробовала возможности "паучка", позволившие Доменик побывать в прямом смысле в шкуре подопытной грызуньи.
Вытащенная с помощью датчика информация о перипетиях жизненного пути Рэнси – белой, разленившейся в комфортных условиях клетки-люкс, упитанной "крысотки", как ласково к ней обращались лаборанты – произвела ураганный фурор, пока не пробивший хрупкие стены исследовательского центра.
Как выяснилось, память Рэнси хранила впечатления не только о пяти месяцах ее нелегкой крысячей жизни, посвященной с рождения служению ничего не ведающего о ее существовании человечеству, а и об испытаниях, выпавших на ее долю будучи в эмбриональном состоянии.
"Паучок" выдал на монитор даже такие сокровенные "тайны" Рэнси, как ее настырное карабкание к свету при рождении из утробы матери. "Крысотка" старалась изо всех сил, усердно расталкивая менее поворотливых родственников – братьев и сестричек.
Столпившиеся у монитора коллеги Доменик дружно не проронили ни слова до конца сеанса, но потом так же дружно все-таки его проронили, и в таком количестве и качестве, в основном, в адрес "паучка", что мысль не расставаться с ним пришла сама собой – Доменик категорически отказалась оставлять его на ночлег в лаборатории.
Она безусловно доверяла сотрудникам, но во избежание недоразумений – кто-то мог где-то хвастануть или просто не сдержаться, делясь впечатлениями – на ночь уносила его с собой, о чем опять-таки никто не догадывался.
Просматривая еще и еще раз "отснятый" датчиком материал, Доменик билась над объяснением некой странности, четко просматриваемой в двух последних "кадрах" захватывающего "фильма" из жизни кинозвезды поневоле Рэнси – в предпоследнем она "снялась" в стремительно несущемся потоке хвостатых икриноподобных образований. Одной из первых спеша попасть…
Доменик ахнула – Рэнси помнила момент зачатия!
Тогда, что в последнем "кадре"? Неужели…
На "снимке" – те же хвостатые, но плавающие в относительном покое в некоем киселеобразном сгустке. Так это до того, как папа-крыс оплодотворил маму-крысу?
А ведь "паучок" готов был продолжить плести свою паутинку и дальше. Куда дальше-то?
Она терялась в догадках, боясь согласиться с тем, что Ирене высказала без скидок на эмоциональное потрясение, настигшее Доменик без предварительной подготовки: "А, дальше – ее следующая крысячья, прошу прощения, жизнь. Уже прожитая".
О пробе "паучка" на человеческом мозге пока не было и речи. Весьма далекая перспектива. Вопрос – далекая для кого? Уж точно теперь не для нее. Когда на кон поставлена ее жизнь.
– Пойдемте.
Здесь и сейчас она задействует датчик на собственной
персоне.
– Куда?
– К тому самому "выходу", чтобы увидеть, и что же там, "дальше.
Часть третья
Глава 1
Италия, год 1484
– Корделия! Где эта маленькая бестия? Господь, наверное, с чего-то передумал и вместо мальчика сотворил девочку. Только вот на "замочек" вместо "ключика" и хватило времени! Корделия!
Я слышала ее. И, скорее всего, не только я, а и вся округа, которая, благодаря Агнесе, не ошибалась в своих предположениях по поводу того, что происходит на территории нашего палаццо.
Но муравейник сейчас интересовал меня больше всего на свете. Заткнув уши, чтобы их не тревожил визгливый голос няньки, я сосредоточенно рассматривала крошечное насекомое, без устали быстро перебирающее лапками на пути к норке, откуда порциями выскакивали и куда заскакивали его суетливые родственники.
Как же, он, такой малюсенький, худосочный, тащил в своих лапках-ниточках "бревно " во много раз тяжелее его самого?
Вот он добежал до трещинки на земляной дорожке. Для него пропасть. Замер, и…, правильно оценив препятствие, повернул обратно, в обход.
Я разлепила уши, куда тут же ворвался истошный крик няньки:
– …делия!
Агнеса неутомима. Она будет взывать к пропаже, пока ее не обнаружит.
Вот муравьишка опять наткнулся на что-то. Камушек. А для него опять – гора.
Я поискала глазами палочку или щепку и, отодрав от ветки засохшие листья, повела муравьишку по проложенному пути прямо к его домику, не давая заблудиться. По дороге он останавливался передохнуть, но вслед за этим снова упрямо хватался за щепочку и усердно семенил вперед по колее, выстроенной мной из веток.
– Нет, это невозможный ребенок! Корделия! Выпороть, прости Господи, один раз, чтобы слушалась.
Ну, вот, теперь все ближайшие соседи оповещены, что необходимо сделать для моего перевоспитания.
Муравей добрался-таки до холмика с дырочкой-входом в норку, юркнул в нее, и уже оттуда потянул добычу во внутрь. Судя по скорости продвижения щепки вниз, к нему присоединились его собратья. И зачем она им понадобилась?
Я, поднявшись, стряхнула с платья прилипшие кусочки древесины, вцепившиеся в подол увядшие, скрученные трубочкой, листья и столбом поднявшуюся пыль. Все то, что понасобирала на парковой дорожке,
Навстречу мне мчалась, подхватив юбку, флагом развевающуюся позади нее, утомленная поисками Агнеса.
– Девочка моя! Я вся уже обыскалась. Пойдем. Скорей. Тебя ждут.
Я знала, кто меня ждет. И, поэтому, не спешила, продлевая еще на миг, и еще, прощание с детством.
Запыхавшаяся нянька наклонилась, счищая с моего платья остатки мусора:
– Ну, как ты покажешься в таком виде? А волосы? Срам смотреть.
Я бросила прощальный взгляд на холмик-домик – его, скорее всего, затопчут копыта лошадей или раздавят колеса кареты, в которой сегодня после обеда меня заберут в Милан.
Как бы я старалась не думать об отъезде, он неотвратимо приближался, отдав мне, в конце концов, всего лишь три часа до той минуты, когда я помчусь навстречу не моему несчастью.
– Оставь. У нас куча времени, – я отвела руку Агнесы от растрепавшихся кос, – все равно к завтра не опоздаю. Оставь, сказала.
Уже издали увидела внушительный эскорт карет, и среди них безошибочно определила ту, что украсили лично для меня. Возле нее лениво прохаживался владелец кальцони, чуть не лопающихся от его тучности, что не помешало ему следовать моде. Укороченная джиорнеа открывала на обозрение всем желающим то, что обозревать пропадало всякое желание.
Он постукивал рукоятью хлыста по рвущейся из заточения штанов голени, нетерпеливо поглядывая в сторону парка.
Я, не замедляя рысцу, пронеслась мимо него, лишь ухватив краем глаза его приветственно согнувшийся корпус.
Агнеса тяжело дышала сзади:
– Я… выбрала… то платье, с тюльпанами…
Мне же было все равно, в каком платье я овдовею.
Глава 2
Оттягивать неизбежное не было никакого смысла. И, тем не менее.
Я "капризничала", находя изъян в очередной хитроумной прическе, сооруженной из моих, привыкших к свободе, волос. То, стянутые ввысь тугим узлом, они сковывали голову болезненным обручем, растягивая и черты лица, устремляющихся вслед за узлом. То, путаясь в лабиринте множества переплетающихся лент, там же и терялись, уподобляя голову ткацкому веретену.
В итоге, я вынуждена была хоть на чем-то остановиться.
– Дай мне мою сеточку, – я отобрала гребень у рассерженно "забулькавшей" Агнесы, – ту, что с жемчугом. И не пыхти, как дворовая кошка.
Расчесав измученные пряди, разбросала их по плечам и украсила более чем скромной сеточкой из золотых нитей.
И вдруг услышала всхлип за спиной.
– Ты? И плачешь? – я обняла мою няньку и кормилицу, частично взявшую на себя когда-то и роль матери, особенно, если это касалось чисто девичьих проблем, – перестань. Мы еще увидимся. Обязательно. Вот, чтоб мне… провалиться на этом месте. Ну, что ты.
Я врала ей.
Это были мои последние минуты в родном палаццо. Я не увижусь больше не только с Агнесой, но и с отцом.
От палаццо тоже не останется камня на камне. Огонь сожрет всех и все.
Но почему и как это случится, пока мне было не ведомо – ни один из знаков, посылаемых Господом, не раскрывал причину грядущего испытания.
Отчаяние от знания неизбежного, бессилие от невозможности хотя бы отдалить надвигающуюся катастрофу топили меня в бездонной яме горя, но… во мне, наперекор всему, тлела искорка надежды на их спасение. Как? Понятия не имела.
Нянька уже откровенно рыдала, умудряясь вставить между всхлипами:
– … милая… моя…, как же ты… без меня? …цветочек мой…, за что же мне… наказание такое…
Я не слезлива, но, зная о расставании навсегда и об ожидающей их беде, с трудом уговорила соленые капли, уже дрожащие на моих ресницах, не пролиться. Если бы Агнеса знала, что это слезы не только прощания с ней и моим домом!
Успокоить ее возможно было единственным и не раз проверенным способом – воззвать к заботе обо мне. И я, аккуратно ее отодвинув, нарочито грозно ткнула себя в грудь:
– Ты мне весь лиф замочила. Что теперь?