Четверти часа не прошло, как они уж расположились на застекленной веранде, выходящей на зады, на необозримые капустные поля; а посреди стола фырчал давно уж, оказывается, поставленный в ожидании Богдана самовар, и хлопотливая, приветливая Матрена Игнатьевна, жена затворника, расставляла перед минфа глубокие блюдца с пятью видами варенья, а также заботливо согретые в русской печи ватрушки. Крякутной, уперев одну руку в бок, сидел напротив Богдана и молча наблюдал за тем, как обрастает посудой, снедью и гостеприимным уютом простой дощатый стол, торопливо и ловко накрытый белой льняной скатеркою. Варенье тут же задышало умопомрачительным ягодным духом; сладкий, парной запах теплого творога из ватрушек потек по воздуху слоем ниже. Богдан сглотнул слюну. "Славная все ж таки работа у человекоохранителей, - подумал он. - Со сколькими хорошими людьми познакомишься!"
Он поймал себя на этой мысли - и понял, что не верит, будто Крякутной связан с мрачными событиями, о коих он хотел с ним осторожно заговорить. Не связан.
- Вот в городах, - приговаривала Матрена Игнатьевна между делом, - умные люди часто спрашивают: что делать, что делать… А я так скажу: грибы да ягоды собирать! А потом варенье варить да пироги печь. Когда погреб своими руками наполнишь, остальное всегда приложится… Вы, Богдаша, в своей Александрии когда-нибудь настоящий пирог с грибами пробовали? С пылу-то с жару, а?
Богдан чуть скованно озирался. Не знай он, что перед ним - бывший великий ученый, нипочем бы этого не заподозрил. Ну, разве что по чуточку все ж таки чрезмерной, привычно и неосознаваемо утрированной крестьянистости… но задним-то умом все крепки. И веранда обстановкой своей не выдавала хозяина: платяной шкап с встроенным в дверцу выцветшим зеркалом, один из нижних ящиков слегка выдвинут - видны черные скрученные провода, галоши… Обшарпанный комод, укрытый поверху льняной салфеточкой, а на ней игольница в виде лежащего, выпятивши спину, барана; старый, огромный, еще пятидесятых, верно, годов ламповый радиоприемник "Звезда" с набалдашниками щелкающих ручек на передней панели, под затянутыми желтой материей громкоговорителями; видавшие виды ножницы; наперсток; какие-то иные деревенские пустяки…
На неказистой, явственно из полешка вырезанной подставке - потаенно мерцала зеленым полированным нефритом та самая птичка.
Три с половиной века…
Богдан благоговейно встал.
- Заметил? - с почти идеально скрытым удовлетворением спросил Крякутной.
- Конечно, - ответил Богдан.
Вон они, надписи на крылышках, собственноручно начертанные императором Го-цзуном в тысяча шестьсот шестьдесят седьмом году в Ханбалыке… Совсем не потускнели. Старая киноварь…
- Знаешь, стало быть, ее историю?
- Кто же не знает, Петр Иванович. Вы ведь…
Суровый бородач нахмурил седые кустистые брови.
- Я, Богдан, тебе "ты" говорю не чтобы ты мне выкал, как какому-нибудь шаншу своему, - почти сердито одернул он Богдана. - Письмо твое я прочел - славное письмо, человеческое. И лицо у тебя славное. Я же сказал тебе: ечем будешь. А ечи на "вы" не бывают. Второй раз этак прошибешься - выгнать не выгоню, но откровенничать не смогу, решу: ошибся в тебе. А ты, я так думаю, откровенности от меня ба-альшой ждешь… - И он выжидательно посмотрел на Богдана исподлобья.
- Да будет тебе, старый! - махнула на мужа полотенцем Матрена Игнатьевна. Уперла руки в боки, выпятила и без того выдающую грудь и оттопырила подбородок, явственно передразнивая грозного супруга. - Чего ради утесняешь молодого гостя? Уж больно ты грозен, как я погляжу! - Опять махнула полотенцем и повернулась к Богдану. - Ты не верь ему, Богдаша, он воробья не обидит…
Богдан сел.
- Жду, Петр, - ответил он, принимая предложенный тон.
- А ты не торопись, - пряча улыбку в бороду, сказал Крякутной. - Сперва чайку попьем. Мы тебя дожидались, так тоже не завтракали. Ты уж не обессудь, мы чаи гоняем по русскому обычаю, с сахаром, не как в столицах принято.
"И очень хорошо", - подумал Богдан.
За завтраком беседовали сообразно. О дороге, о погоде. О видах на капусту в этом году и о делах асланівських; бывший светило, оказалось, следит за событиями. Вероятно, при помощи лампового приемника. Впрочем, электронное письмо-то Богданово он получил…
- Мотрюшка права, - говорил Крякутной, держа у лица на растопыренных пальцах блюдце с дымящимся чаем и осторожно время от времени дуя на него. - Права… Еще в древности в Цветущей Средине поняли: землепашеский труд - он корень всему. Когда кто ущерб наносил землепашеству, то, все равно ради чего он сие свершал, это называлось: возвеличивать листья, пренебрегая корнями. Знаешь?
- Как не знать… - отвечал Богдан, поглощая ватрушки одну за другой. Казалось: вкуснее он в жизни ничего не едал.
- Крестьянство - корни, промышленность - ствол, властное устройство - ветви… ну, а науки, искусства всякие - листья. Да, красота от них, то правда. Без листьев дерево - скелет, кощей, пугалище с погоста. Да, обдери листья с дерева раза три-четыре подряд - помрет дерево. Но все же, все же… Варенья попробуй, совесть народная. Варенье Мотрюшка варила… Но все же: корни без листьев проживут, а листьев без корней - не бывает нипочем. Вот в том теперь и вся моя наука биология. Ствол спили - но ежели корни уцелели, весной новые побеги брызнут с пня. И все-то сызнова пойдет - ствол, ветви, листва… Корни попорть - всему конец, всей этой великой сложности. Вроде стоит дерево - а помирает, сохнет. Ствол в столб превращается, ветки, то бишь власть, попусту по ветру полощут, шум один от них… Ну, а про листья и говорить нечего… - Могучий старик лукаво усмехнулся в бороду. - На первый твой вопрос я уж, верно, ответил, а, Богдан?
- Пожалуй… - пробормотал минфа с набитым ртом.
Упоили Богдана раскаленным чаем, что называется, до седьмого полотенца. То есть столько потов с него сошло, что шести полотенец не хватило б утереться, седьмое бы понадобилось. Потом Матрена Игнатьевна унесла самовар, да и сама под этим предлогом удалилась, оставив мужчин вдвоем на уютной веранде.
Мужчины помолчали. Едучи в "хиусе", Богдан продумал план беседы тщательнейше - но весь план после чаепития разлетелся к лешему.
"Ладно, - подумал Богдан. - Попросту так попросту".
- Вот ты, Петр, великий жизнезнатец. Если бы встретил неизвестное науке животное в наших краях, что бы первым делом подумал?
Крякутной сгреб бородищу в кулак и некоторое время мял ее, внимательное и серьезно глядя на Богдана.
- Так уж и неизвестное? - спросил он затем.
- Так уж.
- Есть явление в жизни, называется мутация, - проговорил Крякутной. - Тоже, конечно, вероятность малая… Не подойдет?
- Боюсь, не подойдет.
- Трудно мне так беседовать. Объясни толком, почему не подойдет.
- Потому что животное это, судя по всему, на редкость вредное. Загадочным образом вредное. А исследовать его невозможно, потому как оно, чуть до него инструментом дотронулись, распалось в слизь, будто в него программный наговор встроен на сохранение тайны.
Несколько мгновений Крякутной сидел, будто не услышав Богдана. Потом выпустил из горсти седое мочало бороды и медленно встал. Горбясь, косолапя, заложив за спину короткие могучие руки, пошел вдоль по веранде. В тишине слышно было, как поскрипывают доски пола под выцветшим половиком да чуть дребезжит после каждого грузного шага одно из оконных стекол, видать, разболтавшееся в раме.
- Все-таки неймется кому-то, - глухо проговорил он в пространство. - Эх! Я чаял, вразумлю…
- Кому-то, - уцепился Богдан. - Ты сказал: кому-то. Кому?
Крякутной глубоко и шумно вздохнул. Как старый кашалот, вдруг всплывший на поверхность после долгого отсутствия - и ни малейшего удовольствия от того не получивший. Потому что покуда он пасся в своих незамутненных глубинах, по глади моря корабль проплыл - и вот крутятся теперь в оставленных им водоворотах огрызки яблок и объедки снеди; пустые пакеты и бутылки суматошно пляшут на волнах; неторопливо падают в нетронутые бездны, заторможенно сминаясь и складываясь, газеты, полные пустяков…
Пф-ф-ф, угрюмо сказал кашалот.
Сжимая и разжимая за спиной кулаки, Крякутной стоял носом вплотную к застекленной во всю ширь стене веранды, к минфа широкой спиной, и глядел в капустные поля.
Поля, полные громадных сочных кочанов, ровно океан, уходили к всхолмленному горизонту. А на горизонте тонкой дымчатой лентой синели леса. А слева, по-за угором, в лучах солнца радостной золотой искрой полыхал, как дальний, но греющий душу праздник, купол деревенской церковки…
Богдан понял, что не дождется ответа.
- У нас это могли сделать? - спросил он. - Как-нибудь этак… по-любительски, в обход запрета?
Не оборачиваясь, Крякутной помотал тяжелой, косматой головой.
- Нет, - ответил он чуть погодя. - Это все равно что атомную бомбу в школьном кабинете физики сварганить. Или ракету на Марс во дворе за коровником, из фанеры да шифера… Нет. Про мой институт я все знаю. Ученикам бывшим я сюда ездить не велел, не хочу… Но где что творится - знаю. В моем институте этим не занимаются больше. Совершенно. А в других местах - и подавно. Нет, у нас не могли.
- Петр, - помедлив, сказал Богдан, глядя ученому в спину. - Прости. Но я этот вопрос задать должен. Обязан. Ты здесь по старой памяти, сам, в коровнике своем или еще где… капусты ради, или удоев, или чего там тебе важней… не химичил с генами?