П-ф-ф-ф, снова сказал кашалот. Потом наконец обернулся к Богдану.
Таких несчастных глаз Богдан, наверное, в жизни своей еще не видел.
- Послушай, совесть народная, - тихо сказал Крякутной. - И постарайся понять… или хоть поверить. Я ведь не из блажи какой жизнь себе сломал. И всем любимым своим. Всем, кто мне верил и в кого я верил… молодым, умным, увлеченным… - У него вдруг сел голос, и он сглотнул. - Не из блажи. Я кругом смотрел. Это наше стремление к удобству… побольше, да подешевле, да позаковыристей себя потешить и при том поменьше шевелиться…
Где-то неподалеку, захлопав крыльями, ошалело и восторженно заорал петух, и через мгновение раздался всполошенный куриный гвалт.
- Я уж не говорю про СПИД этот, про него кем только не говорено, - помедлив чуток, вновь заговорил Крякутной. - Жил он себе в Африке рядом с неграми и с европейцами век за веком, а потек оттуда валом - только когда шприц с героином для людей обычным делом стал. Или… - Он загнул палец. - Радиотелефоны - удобно, быстро, беги туда, беги сюда, все решай на бегу, шустри, зарабатывай, повышай благосостояние… да? Рак мозга от них. Не доказано пока. Но есть к тому показания. И помяни мои слова, лет через двадцать докажут - как бы только поздно не было… Коровье бешенство. - Он загнул второй палец. - До чего же сытно и питательно кормить скотов костной мукой тех же самых скотов! Ах, прибыльно, ах, жиреет на глазах скотина… Что нам за дело, что это для нее - то же, что для нас людоедство! Она ж, дескать, не видит, чего мы ей сыплем. Да, жиреет. Да, питательно. Но - коровье бешенство только у тех скотов, которых этак вот люди прахом их собратьев кормили. А теперь, через скотов, и на людей кинулось… Так. Британцы, - продолжал он, загибая третий палец, - дальше всех продвинулись в клонном деле. И в ответ вся нормальная скотина у них мрет. Откуда ящур? Да еще по всей стране сразу? Никто не ведает… Или вот еще легионеллез. - Крякутной загнул четвертый палец. - Слышал? Знаешь слово такое? Вижу, нет… Три года назад ветераны американского легиона на съезд свой собрались, сняли самую современную и роскошную гостиницу… Заболели все. Треть умерла. Днями вот во Франции то же. Заболели граждане, будучи на излечении от всяких пустяковых недугов не где-нибудь, а в лечебном центре Помпиду. Мрут теперь… А заводится новая зараза знаешь где? Не поверишь. Только в кондиционерах последнего поколения. И нигде больше. Никто не знает, почему.
Он помолчал.
- Наше стремление приспособить к себе живую природу уже исчерпало наши способности приспосабливаться к тем нашим же железкам, которыми мы природу к себе приспосабливаем. Понимаешь? Саму природу мы еще как-то бы выдержали, миллион лет притирался к ней род человечий, и вполне успешно. Но - поудобней хочется. И вот к рукотворным-то удобствам и утехам приспособиться наш организм пока не может. И не сможет, наверное. Во всяком случае, ежели так пойдет - просто не успеет.
Он вспомнил вдруг, что так и держит пальцы загнутыми, пристально глянул на них, медленно, с видимым трудом распрямил. Словно их свело судорогой. Потом из-под бровей коротко глянул на Богдана.
- А если мы с нашими убогими стремлениями еще и в ген вломимся… Это - все. Из-за какого угла какой новый зверь прыгнет - никто не предскажет. Но прыгнет непременно. И очень вскорости. - Помолчал опять. - Такое впечатление возникает порой, что и впрямь за нами кто-то присматривает и дает детским прутнячком по пальцам, когда мы, чада неразумные, уж слишком начинаем об удобствах печься…
- Известно кто, - рассудительно вставил Богдан.
Крякутной фыркнул.
- Христос? - спросил он. - Иегова, Аллах? Кто еще? У семи нянек дитя без глазу…
- Так ты неверующий… - понял Богдан. Помедлил. Тихо сказал с искренним сочувствием: - Тяжело тебе живется. Даже посоветоваться не с кем…
- Я по совести живу, по простой, по человеческой, - жестко ответил Крякутной. - Мне хватает.
Он еще раз тяжко вздохнул.
В сенях раздались, приближаясь, торопливые, грузные шаги Матрены Игнатьевны, а потом внутренняя дверь веранды распахнулась, и супруга затворника радостно крикнула с порога:
- Нет, ну вы подумайте! Петька наш в другой-то куче навоза новых три жемчужины откопал! Вот только что!!! Слыхали, кукарекал как? Ровно оглашенный!
Крякутной рывком обернулся.
- Славно, - сдержанно ответил он. - Коли так пойдет, сын к свадьбе жемчужное ожерелье справит для невесты… Это все хорошо, мать, но ты поди пока. У нас тут разговор сурьезный.
Матрена Игнатьевна виновато попятилась. Тщательно притворила дверь за собою.
- Ладно, - сказал Крякутной, снова поворачиваясь к Богдану. - Поговорили на общие темы. Давай свои вопросы.
- Я тебя обидел?
- Нет.
- Прости, если обидел.
- Говорю же, нет. Что я тебе, барышня кисейная? Меня в жизни терло и мололо так, что… - И тут он, похоже, вспомнил, с чего начался разговор. Сызнова сгреб бороду в пятерню. - Ах, ехидная сила…
- Кто, если не мы? - решительно спросил Богдан.
Крякутной оттопырил нижнюю губу.
- Какой вред-то от него, от животного этого, скажи? - чуть поразмыслив, вопросом на вопрос ответил Крякутной.
- Непонятный, - признался Богдан. - Непонятный вред. Вроде как с ума человек сходит.
- Что за тварь-то?
- Пиявка.
Крякутной вернулся к столу. Придвинул к Богдану поближе свой стул и, широко расставив мощные, обтянутые портами ноги в сапогах, уселся.
- Рассказывай подробней.
"Семь бед - один ответ", - решил Богдан.
Крякутной слушал его внимательно. Пару раз азартно покашлял. Богдан с изумлением отметил, как в наиболее трагичных местах рассказа в глазах великого ученого отчетливо зажигается оживленный, пытливый огонек. Крякутному было интересно. Очень интересно.
- Джимба, - сказал он, когда Богдан закончил. Куда делась его крестьянистость! - Джимба… А ведь я помню его, Джимбу твоего, он у меня учился. Только бросил на третьем году, делами производственными увлекся. Миллионщиком, вишь, стал… Интересно. Очень интересно. Чего-то ты тут не понял али чего-то не знаешь, потому и мне рассказать толком не можешь. Давай покумекаем вместе.
- Давай, - тоже ничуть не обижаясь на жизнезнатца, согласился Богдан.
- С ума просто так не сходят. Даже от пиявки сконструированной - не сходят. Это, как говаривал Эвклид, аксиома. Ну, то, что полет - это образ освобождения из тягостной и безвыходной ситуации, это ежику лесному понятно. Когда человек с ума-то сходит, из подсознания архетипы лезут, ровно тараканы. Потому-то обоих бояр кверху и кидало, на воздуся… А вот есть момент позанимательней. Ты говоришь, один убежденец противником был челобитной, а потом в одночасье стал ярым сторонником. И в окошко шагнул аккурат когда решительную речь свою писал, да еще и на самом главном ее месте. То есть вся его убежденность в этот миг ему требовалась. Так?
- Как будто так.
- А второй полетать решил после того, как его близкий друг, которого он уважал весьма, долго его убеждал, что челобитная - ко вреду. То есть опять на пике убежденности спятил. Так?
- Как будто.
- Был он с самого начала против челобитной, как первый? Знаешь, нет?
- Пробовал выяснить. Точно понять нельзя.
- Ясно. Смотри, Богдан, как поучительно. Именно в тот миг, когда открывается прекрасная, долгожданная возможность проявить свою убежденность, свое красноречие и защитить свою точку зрения, убедить в ней других - у обоих вместо радостного волнения и возбуждения, вместо того, чтоб в кулак все способности собрать, происходит непоправимый душевный надлом. Вместо ощущения себя на коне и тот и другой ощущают себя в тисках какого-то чудовищного и неразрешимого противуречия. Так?
- Похоже… - завороженно ответил Богдан, у него на глазах происходило чудо: то, что казалось бессмыслицей, обретало смысл. Это не могло не восхищать.
Но Крякутной вдруг умолк, и глаза его уставились в одну точку где-то за спиною Богдана.
Потом…
Пф-ф-ф, в последний раз сказал кашалот.
Крякутной прихлопнул могучей дланью по столу. Стол содрогнулся, и в раме тоненько, противно запело стекло.
- Американская пиявка, - сказал Крякутной решительно.
- Почему? - стараясь казаться спокойным, спросил Богдан.
- Понимаешь… Когда мы с Боренькой Сусаниным по Североамериканским этим Штатам ездили…
- Кто такой?
- Ну… Ты даже учеников моих любимых выучить не озаботился? - Глаза гения потеплели. - Боря, так я его звал иногда… Борманджин Гаврилович Сусанин, светлая голова… Лучший мой. Будь все по-старому - он бы, когда время мое подлетело б, меня сменил… Так вот. Эта поездка меня окончательно и убедила, что надо мне все это рубить, сколько сил хватит. Потому что, хоть американцы и таились от нас и делали строгий вид, что только о новых лекарствах мечтают, один мистер обмолвился: представляется, мол, весьма перспективным применение достижений генной инженерии для безмедикаментозной стимуляции социоадаптивных возможностей личности, мы над этим работаем…
- Ничего не понял, - честно признался Богдан.