* * *
И снова пришла суббота. И снова меня пригласил Борис Глебович. Причем на этот раз не на ужин, а на обед.
А за обедом вдруг выяснилось, что Кате нужно срочно бежать на репетицию церковного хора. Конечно, она пригласила меня с собой, но я отказался - что поделать, не очень-то я люблю церковные песнопения. Один раз уже пробовал посмотреть Катину репетицию - не понравилось нисколько.
- Ладно, Катенька, - улыбнулся граф, - мы с Александром тебя здесь подождем. А там, глядишь, и отужинаем все вместе.
Катя ушла, а Борис Глебович пригласил меня пройти с ним в его мастерскую. Я несколько удивился - трудно было представить такого благородного графа за столярным или слесарным станком - но все же последовал за гостеприимным хозяином.
Войдя в любезно открытую графом передо мной дверь, я замер, ибо увидел швейцара Пахома. Нет, не его самого, а только портрет - но как хорошо нарисованный! Мастерская оказалась художественной.
Потом Борис Глебович показал мне и другие картины, в основом портреты. Я понимал, что мне следует все эти произведения искусства как-то… прокомментировать, но мои познания в живописи были близки к нулю. Хотя манера, в которой картины графа были нарисованы, что-то (или кого-то) мне напоминала…
- Рембрандт! - вдруг вырвалось у меня. Действительно, я вспомнил советскую серию почтовых марок (которые собирал в детстве), на которой были изображены произведения великого голландца. Они действительно были похожи на те картины, которые я сейчас видел перед собой.
Борис Глебович расцвел буквально на глазах.
- Так вы, молодой человек, действительно полагаете, что мое, так сказать, творчество чем-то напоминает шедевры Рембрандта? А ведь это, Александр, мой любимый художник! Как сейчас помню, увидел я все это великолепие в Лувре…
И граф стал рассказывать о своей жизни во Франции, в которой оказался в 21-м году, через год после бегства врангелевских войск из Крыма. В Париже Борису Глебовичу пришлось нелегко - приходилось работать и таксистом, и официантом, и швейцаром - но он всегда успевал выкроить время для того, чтобы послушать лекцию-другую в Сорбонне, сходить в Лувр, прочесть тот или иной роман. Однако в 40-м всему этому пришел конец - во Францию вторглись тельмановцы. Записавшись добровольцем во французскую армию, граф Ягужинский после нескольких боев эвакуировался со своей частью в Англию, где и провел три года, оставшиеся до конца войны. Однако в Англии ему не понравилось, так что после подписания мира он немедленно переехал в ДВР - но Францию до сих пор вспоминал с ностальгией и любовью.
- Ах, Александр, - вздохнул Борис Глебович, - знали бы вы, какая это замечательная страна! Какой прекрасный народ! Какой темперамент, какая изысканность, какая история! Какая живопись, музыка, литература!
- А я очень люблю французскую литературу, - обрадовался я возможности вставить слово. - И Дюма с Дрюоном, и Золя с Мопассаном.
- Вот как? - обрадовался граф. - И я их обожаю, особенно "Мушкетеров" и "Милого друга". А вы их как читали - в оригинале или в переводе?
- Я их читал по-русски, - признался я. - Французским, увы, не владею.
- Ах, как жаль, - покачал головой Борис Глебович. - Ведь перевод - это уже не то. Нельзя адекватно перевести на русский язык Дюма или Мопассана, так же как невозможно как следует перевести на иной язык Достоевского или Толстого. Учите языки, юноша! Я постоянно об этом говорю нынешней молодежи. В мое-то время в гимназии изучали сразу несколько языков, а сейчас обленились. Английский - и все. Этого недостаточно, господа, о нет!
- Я еще немецкий знаю, - сказал я, полагая, что сам этот факт еще не свидетельствует о моем советском прошлом.
- Das ist sehr gut, mein junge Freund! - с еще большим уважением посмотрел на меня Борис Глебович.
Собственно, я знаю еще и белорусский, но уж об этом-то говорить графу было опасно.
- А немцев я тоже люблю, - сказал Борис Глебович. - Тоже очень хороший народ, хоть и немного другой - собранный, подтянутый, исполнительный, пунктуальный. Также замечательные история и культура. Жаль только, и им тоже этот жидовский коммунизм на шею повесили…
И тут я решился.
- Борис Глебович, - спросил я, - за что вы их так не любите?
- Кого, немцев? - удивился граф. - Да нет же, вы меня не поняли - к немцам я отношусь очень хорошо…
- Нет, Борис Глебович, я имею в виду не немцев. Я имею в виду евреев.
- Ах, евре-е-ев? - протянул граф. - Вот что вас интересует, молодой человек…
Я не ответил. Я ждал, что Борис Глебович скажет дальше.
- Я так понимаю, - хитро прищурился граф, - вам недостаточно того факта, что жиды распяли Христа и осквернили Святую Русь?
Я по-прежнему хранил молчание.
- Хорошо, Александр, - кивнул Борис Глебович. - Я расскажу вам историю, которую в подробностях не рассказывал уже очень давно. Которую не рассказывал даже Кате. Поскольку вы мне нравитесь, и я вам доверяю.
Я немного покраснел, но граф, похоже, этого не заметил.
- Было это давно, еще до всего этого красного кошмара, - начал Борис Глебович. - Я был мальчиком из дворянской семьи, жил в Петербурге и учился в кадетском корпусе. А на лето приезжал в усадьбу на правом берегу Волги, чуть к северу от Царицына. И жила в той усадьбе девушка по имени Вера. Мы были совсем молоды, в 17-м году нам было всего по четырнадцать. Но мы очень любили друг друга - и собирались по достижении совершеннолетия обвенчаться. Конечно, в Российской империи существовали сословные предрассудки - я граф, она крестьянка - так что наверняка нашлись бы глупые и недалекие люди, которые на наш роман посмотрели бы косо…
Я еле удержался от гомерического смеха. Ирония судьбы была видна невооруженным глазом. Но граф, естественно, увидеть ее не мог.
- Но весной 17-го пришел Февраль, - продолжил Борис Глебович, - и нам казалось, что уж теперь-то настанет полное равенство, и нашему счастью ничего не помешает. Но вместо этого настал Октябрь. Я убежал из дому и добрался до Дона. А в феврале 18-го уже вступил в Добровольческую армию. Мне было всего пятнадцать, но Корнилов брал всех, кто мог носить оружие, включая мальчишек-кадетов. Что было дальше, известно из учебников истории. Но продолжение моей истории последовало лишь через год с небольшим, летом 19-го. Мы взяли наконец Царицын, и я - тогда уже подпоручик - отпросился на день, дабы съездить в родную усадьбу и увидеть наконец Веру…
Граф замолчал и сделал несколько шагов взад-вперед. Видно было, что продолжать рассказ ему не хочется - но и остановиться он уже не может.
- И вот я приехал в усадьбу, - немного дрожащим голосом продолжил граф, - полон радужных надежд. И даже увидев разрушенный особняк, не очень-то и огорчился - ведь Вера жила не там, а в простой крестьянской избе. И вот я сразу туда поехал, словно рыцарь на белом коне, возвращающийся из дальних странствий к своей возлюбленной. И что же я там увидел?
Разумеется, ответить на этот риторический вопрос я не мог, а потому промолчал.
- Я увидел пепелище. Избы не было, как и былых ее обитателей. Я обратился с расспросами к соседям. Оказалось, что всего неделю назад приезжал продотряд. Матросы, рабочие, прочая революционная рвань. Потребовали излишки хлеба. Излишков не было. Тогда они рассвирепели и в пьяном угаре убили всю семью. А перед этим еще и… надругались над Верой и ее сестрами.
Я содрогнулся от ужаса. И все же задал вопрос, который должен был задать:
- Борис Глебович! Эти… подонки… они были евреями?
- Да нет, - махнул рукой граф. - Обыкновенная шантрапа. Но руководил ими комиссар Шварцман. Судя по описанию - типичный… ну, скажем, Швондер из "Собачьего сердца", читали небось?
- Да, читал, - ответил я.
- И дело даже не в самом этом Шварцмане, - сказал Борис Глебович. Дело во всех этих шварцманах и швондерах, которые отняли у меня все - Родину, дом, титул, наконец. А самое главное - первую любовь. Не приди эти пархатые большевики к власти, разве могло бы творится на Святой Руси такое чудовищное беззаконие?
В ответ я снова промолчал - уже в который раз. Я не видел смысла в том, чтобы заводить долгий спор о многовековых русско-еврейских отношениях. Спор, в котором у каждой стороны накопилось немало обидных аргументов.
- Вот такая история, Александр, - вздохнул граф. - Теперь вы понимаете?
Нет, я не понимал. Я не понимал, почему я должен отвечать за страшные преступления каких-то пьяных солдат и матросов - пусть ими и руководил некий комиссар Шварцман. Я не понимал, почему я должен быть в ответе за деяния всевозможных шварцманов и швондеров. Или Троцкого с Зиновьевым и Каменевым. И уж тем более Иуды с первосвященником Каифой. Я не понимал, какое отношение злодеяния всех этих мерзавцев и негодяев могут иметь к моему роману с Катей Ягужинской.
Но в то же время я не мог не понять чувств Бориса Глебовича. Пусть и не был с ним согласен.
- Понимаю, - ответил я.