- Построим! - сказал матрос - помню, как под Июль-Коранью мост взорванный строили, по горло в ледяной воде, чтобы эшелоны к фронту. И ведь сладили - за трое суток всего, а инженера говорили, по науке - три недели!
- Построим - сказал Итин - но главное, людей надо будет построить по-новому. Чтобы и в деревне все были вместе, как на заводах - коммунистические хозяйства общие, комхозы. Сумеем сделать так - и мужики все эти душой все за нас будут, искренне хлеб нам понесут, последний - от себя отрывая. Сейчас у нас пролетариата от общего населения - сколько-то процентов, а будет - все сто. Тогда - вперед легко и без остановки пойдем, как поезд по рельсам. И те, кто сегодня живы, коммунизм увидят - не через тысячу лет, а через двадцать, тридцать, пятьдесят. Тогда - простятся нам все жертвы наши сейчас.
Все молчали. Закат уже погас, и звезды горели в небе, как золотые яблоки. Высокое небо казалось совсем близким. От нагретой за день земли шло приятное тепло. Переливалась река. Костер отбрасывал мечущиеся тени. Все молчали - потому что после таких слов уже нечего было сказать.
- Смотрите, там еще костер - вдруг сказал кто-то - там, за рекой вдали.
Все всмотрелись: в далекой степи упавшей наземь звездой мерцала красная точка. Несколько бойцов, взяв винтовки, скрылись в темноте - разведать. Разговор отчего-то угас; все поглядывали на ставшую вдруг чужой степь, придвинув ближе оружие и занявшись обычными делами - ужином, починкой снаряжения. Кто-то торопливо доедал обед, кто-то, придвинувшись для света к костру, писал письмо, надеясь отослать завтра на станцию с обозом. Товарищ Итин сидел у костра и смотрел в пламя, о чем-то задумавшись. Гелий был рядом; впервые за поход вышло, что он с товарищем Итиным остался будто наедине.
- Товарищ комиссар! - решился наконец Гелий - я все думаю, как становятся такими, как вы. Может быть, вы как у Гонгури, из времени другого, из будущего нашего светлого - чтобы нам дорогу указать? Вы даже писем не пишете - будто нет у вас здесь никого…
- Вы у меня есть! - усмехнулся товарищ Итин - целая сотня, за кого я сейчас в ответе. А вернусь, так будет еще побольше! Потому как если прежде было, выше чин, больше благ - то сейчас, чем выше тебя поставили, тем за большее ты отвечаешь, и тяжелее цена, если выйдет ошибка!
- А все ж, товарищ комиссар! - не отставал Гелий, сам удивляясь своей смелости - как коммунизму научиться, чтобы таким как вы стать? Чтобы в тебе все правильно было, чтобы без сомнений - в новую жизнь?
- Не научишься! - решительно ответил комиссар - потому как любая учеба, это лишь для ума. Конечно, дураком быть не надо, и ум очень даже вещь полезная - да только при совести и сознательности он должен быть, как военспец штабной. Ты жизнь правильно проживи - тогда настоящим человеком станешь. Когда вспоминать будешь - каждым днем прожитым гордясь. Ты вообще откуда, родился где?
- Из Зурбагана - ответил Гелий - да только переехали мы оттуда, как война началась…
- Бывал я там, не раз - сказал Итин - литературу нелегальную мы возили, от товарищей из порта. Хороший город, красивый - жаль, что пока под врагом, но ничего, недолго уже. А я из питерских.
- Не бывал - огорчился Гелий - читал много, все посмотреть хотел. Отец мне про Питер рассказывал…
- Посмотреть хотел? - усмехнулся товарищ Итин - музеи, театры, фонтаны и прочие золотые купола? Эх, малый, из Питера я, да не из того. И набережной с мостами - считай, и не видел. В те времена прежние, в местах всяких, написано было, "рабочим и с собаками вход воспрещен" - как неграм американским! А на Невский, где дворцы и фонтаны, рабочему парню даже в праздник было нельзя - чистые все, сразу нос кривят, хамским духом запахло! И городовой тебя - в кутузку! Или "сиреневые" из охранного - им даже на улице попасться, это хуже, чем волкам в лесу! Заводы все - по окраинам стояли, вроде как и не город совсем. Наш был - за южной заставой, между железной дорогой и царскосельским трактом - рядом еще вагонный завод, электромашинный, обувной, авторемонтный, и еще несколько фабрик поменьше. Если по тракту вперед с версту - там за каналом обводным уже сам город, кварталы доходных домов, а дальше были все эти проспекты и театры - да только не для нас: это господа лишь катили мимо на загородные дачи.
Отец говорил - в деревне жить лучше. Воздух свежий, простор, дома с огородами по холмам раскинулись, лес рядом. Любил отец рассказывать, как мальцом коней гонял в ночное на луг: кони пасутся, а он окуней рыбалил. А у нас - все в тесноте, и по гудку. Казармы рабочие снаружи громадные, в два этажа - а внутрь зайдешь, теснота хуже, чем в третьеклассном вагоне. Нары в четыре яруса до самого потолка, проход между ними, только протиснуться, печка железная в углу, сундучки рядами - вот и вся меблировка, здесь же портянки сохнут, вонь, духота, лампа еле коптит. Кто семейные - те лишь занавеской огородясь. Бывало и порознь - он с вагонного, она с обувной, в своих казармах живут, лишь по воскресеньям встречаясь - но если с детьми, то обычно дозволялось вместе. Я с мамкой спал - а как подрос чуть, так на полу, под нарами родительскими. Отец приходил поздно, усталый. А мать все кашляла, болела, пыли у станков наглотавшись. Я - с десяти лет уже в цеху, подсобничал и ремеслу учился. С шести утра до восьми вечера, четырнадцать часов, только уснешь - уже гудок фабричный ревет. Первый - вставать, второй - выходить, третий - на месте всем быть. Опоздал - штраф, с мастером поспорил - штраф, без дела стоишь - штраф, прежде вечернего гудка работу бросил - штраф. Если второй за неделю - в двойном размере, третий - в тройном; бывало и вовсе, человек ничего не заработал, а должен остался - весь заработок так уходил. Хотя, без дисциплины нельзя - когда машину сложную делаем, один дурень или ротозей запросто может весь труд общий, в брак пустить!
И трубы над нами заводские. И дым из них тучей - солнца не видать. Даже травы зеленой у дома не было - от копоти сохла. Трактир у заставы - вот и все развлечение. В день воскресный - сон до обеда, затем гитара в руки, брюки клеш, штиблеты парадные начистить, и туда - песни петь, водку пить, с девчатами плясать, или морды чужим бить, с вагоннозаводскими мы часто дрались на кулачки, стенка на стенку. И щеголям городским к нам лучше не заходить - карманы вывернем и морду разобьем; однако не до смерти, не звери же мы, просто не любили чистеньких; и не было у нас никакой банды тайной и всесильной, "Черной руки", что за всем стоит, как в романах про сыщика фон Дорна - продавал книжки лоточник у трактира, по гривеннику за штуку, парни наши охотно про сыщика брали, а девчата про любовь.
Хотя историю одну знаю - как в книжке, сам видел. Работала на фабрике ткацкой девушка одна, Настя, с мамой моей в одном цеху. Красивая, и добрая, душевная очень: всем малым в слободе она как сестра старшая была. И полюбил ее один, из благородных - как познакомились они, бог весть: не говорила о том Настя никому. Не просто так, погулять - по-настоящему, замуж звал, ходил каждое воскресенье; и били его наши парни, и часы с кошельком отбирали - а ему все равно. А она - отказала. Нам, мальцам, говорила, смеясь - ну какая из меня дама, среди благородных? И куда я от вас уйду, как вы без меня будете? Так и ушел тот, напоследок Насте платье подарил красивое, и денег - так она на деньги те всем мальцам сладостей и конфет накупила, а платье и не надевала вовсе - у нас, по осени и весне, по колено в грязи утопаешь. Весной следующей ее и зарезал из ревности Степка-хулиган, в воскресенье у трактира - а после и самому ему там голову проломили в пьяной драке.
Так вот и жили. После легче стало: выбился отец мой в мастера, и начальство в пример его ставило - глядите! Кто работящ и честен, тому повышение - а кто лентяй, пьянь и ворье, так тем так и надо! Жилище стало отдельное - с виду такой же дом, как общая казарма, а всего восемь квартир: два этажа, две лестницы. Только противно было, что отец, сильный и большой, боялся до одури, что отберут, если уволят: квартира казенная была, при должности. Оттого мне, при встрече с дружками прежними, кто под нарами, хотелось - чтобы отец шапку оземь, и обратно в казарму, как все. Только отец мой, хоть и руки золотые, бойцовства вовсе не имел - обустроиться лишь хотел, себе и семье.
Все ж хорошо было, что он с лет малых к лесу, к охоте меня приучил. За слободой поле, версты три вдоль дороги железной, мост, и уже лесок за речкой: не тайга, но зайцев и уток можно было пострелять, ружье у отца было, грибы опять же, рыбалка. И в воскресенье, когда все в трактир - мы с отцом в лес, до вечера. Сгодилось это после - особенно, как из каторги бежал, по тайге. И к пьянству и безобразию он меня не приучил - тоже хорошо!
По воскресеньям - хлеб белый ели, даже с колбасой, и не кипяток уже, а чай с сахаром. Только мать недолго в доме новом жила: умерла она, когда мне пятнадцать было - у нас редко до старости доживали: в сорок лет считался уже старик. Отец погоревал, затем съездил на неделю к себе в деревню, привез вдовушку с двумя малыми. Он с ней в одной комнатке, я с малыми в другой, малыши на кровати железной, я на матрасе на полу.