- Мы завсегда за революцию - сказал боец рядом с перевязанным - не выдадим. Неужели и нам - нельзя?
- А вот и не все! - вдруг гаркнул матрос, сторожко всматриваясь в темноту - а ну!
Все расступились, как по команде. На месте, вдруг оказавшемся пустым, стоял тот, кого звали Шкурой. Он был без винтовки и даже мешка, с одной миской в руке.
- Жрать пришел? - спросил матрос - ладно, клади свою порцию, и пошел вон. Последним возьмешь - чтобы людям после тебя в котел не лезть. А посуду общую потом все равно вымоем.
Все поспешно потянулись к общему котлу с кашей. Разговор сразу стих, стучали миски и ложки. Шкура стоял, отвернувшись, и молчал.
- Чего вынюхиваешь? - спросил матрос - ох, попался бы ты мне, когда я в ревтрибунале служил, или в чрезвычайке! Потому как правильно сейчас сказал товарищ комиссар - надо не просто мир новый построить, все эти заводы и города, но и материал человеческий просеять и очистить, как шлак ненужный выгнать из руды. Отличные ребята гибнут, как те сто у моста - как же такие как ты могут живыми оставаться?
Шкура медленно повернулся. Глаз его странно блеснул - будто он плакал. Отчего-то все вдруг разом посмотрели на него. И он сказал:
- Вы пели сейчас - а я там был. Я танк подбил. И последним остался - из ста.
Он смотрел на остальных исподлобья, а все смотрели на него, не зная, что ответить. Сто героев были легендой революции. Легендой - которой все верили. Никто из тех ста - не мог предать.
- Врешь, гад! - сказал матрос.
- Как вернемся, в бумагах проверьте - был ответ - там все записано. Оттого меня и не расстреляли - позволили искупить.
- Ну, ври давай! - разрешил матрос - расскажи, как товарищи все погибли геройски, а ты руки поднял!
- Я танк подбил! - последовал ответ - десять гранат последних осталось, и десятерых нас выбрали, из тех, кто еще не ранен. Я сам вызвался, добровольцем. Все ползли, и под танки, с гранатами вместе, кто сумел - а я прикинул, что и так попаду. Швырнул - и подбил. Я еще на подготовке первый был - хорошо научился гранату метать. Зачем помирать - если можно и танк подбить, и самому живым? Подбил - и вернулся.
- Ты с самого начала расскажи - велел товарищ Итин - а мы послушаем. И решим - можно ли тебе с людьми у костра.
Все раздвинулись еще шире, сели - на бревно, на камень, или просто наземь. Один Шкура остался стоять - на освещенном месте у костра; товарищи смотрели на него из темноты. Миска в руке ему мешала, он положил ее прямо у котла. И заговорил, глядя больше туда, где сидели рядом товарищ Итин с матросом.
- Сто шесть нас было. Рота маршевая, в пополнение нашей Второй Пролетарской дивизии. Все - питерские, с заводов, добровольцы - по мне, чем в цеху загибаться, с голода и работы непосильной, лучше на фронте, геройское что совершить. Провожали нас с оркестром, девчата подарки дарили, всякие там кисеты и варежки. Знамя даже было свое - у роты нашей, как у полка, завкомом врученное.
- Ты по делу давай - сказал матрос - что у моста было, как в плен попал.
- Так я по делу - был ответ - из-за знамени того отчасти и случилось. Шли мы весело и бодро, боялись даже - не успеем: как раз первое наступление наше тогда началось, и белопогонники вроде даже бежали. Путь враги впереди взорвали - так мы с поезда выгрузились, и ждать не стали, к фронту с песнями шли - у костров так же ночуя. Как мы сейчас - не зная, что живыми никто уже из своих нас не увидит.
- По делу говори! - рявкнул матрос - а паникерство брось!
- Только мост перешли - танки впереди. Повезло, что заметили первыми издали, и что у моста окопы старые были: чуть раньше или позже - в чистом поле нас бы раздавили в минуту. И еще - вечерело: они тоже, сил наших не видя, поначалу с опаской лезли, больше прощупывая. Только тем и держались - против танков, у нас на всех лишь гранаты и два ружья бронебойных. Двоих мы назад послали предупредить - даже без винтовок, налегке. Узнал я после - их за паникеров приняли, и до утра под замок, не разбираясь. Мы зря ждали, что наши вот-вот подойдут - а ночь и прошла. Утром те двинули - будто у нас целый полк в укрепрайоне: сначала по нам артиллерией, затем танки, и броневики с пехотой. Стали было мы коробки их ползущие считать - тоже до сотни дошли, и бросили: и так ясно, что конец. А гранат всего десять осталось, патроны тоже почти все… Десятеро нас вызвались - а дальше я сказал…
- А после? - спросил матрос - как в плен попал? Сам сдался, или раненым взяли?
- Нас в окопах заживо жгли, огнеметами с броневиков! - крикнул боец - а у нас уже ни гранат, ни патронов, командира убило, и погибать лишь осталось, без всякой пользы! Видим, сзади кто-то в реку - думаем, приказ был, отступать, поскольку держаться уже нечем и незачем. Кто сумел, прыгнул следом - плывем, как комдив Крючков, а по нам с берега очередями, сами в полный рост, уже не таясь. Трое нас лишь доплыли - кто с краю справа был, течением за поворот в камыши снесло. Вылезли - на всех один карабин с неполной обоймой, сапоги и то скинули в воде. И знамя - у того, кто первым нырнул, знамя было на себе - а мы решили, что отступление. Ладно - сами живы, а раз знамя цело, то оправдаемся. Версту только отошли - слышим, танки уже на нашем берегу. Мы в овраг - лежим, смотрим. А они мимо - танки, броневики, машины, артиллерия. Тот, кто со знаменем был, не вынес, взял карабин, и пальнул. А те - даже не остановились, лишь две машины в нашу сторону свернули, с них попрыгали, нас окружили, и орут - выходи, гранатами закидаем!
- И вы им знамя отдали!?
- Зарыли - ответил боец - успели, пока нас окружали. И знамя, и книжечки красные. Там же, в овражке. А потом что делать - руки кверху, и выходь. Ну, помяли нас слегка прикладами и сапогами, допросили. Тот, кто со знаменем был, офицеру в лицо плюнул - его тотчас же в сторону, и расстреляли. И второго - за то, что слова дать не хотел. А я - если бы граната еще была, взорвался бы, но без пользы зачем гибнуть?
- Зачем!? - сказал товарищ Итин - да чтобы враг знал, что убить нас можно - но не сломить! Чтобы враг оттого сам в победу свою не верил, и без смелости шел - а значит, на товарищей твоих оставшихся натиск был бы чуть легче! Всем жить хочется - но если тебе умереть вышло, так человеком умри, чем гадом жить!
- Я танк подбил - крикнул боец - не то что иные. Я честно воевал - пока мог!
- Пока мог? - усмехнулся матрос - это любой обязан! А сверх того?
- С революцией торгуешься? - сурово спросил Итин - считаешь, за что и сколько, как на базаре? Себя - наравне с революцией считаешь? Даже не за трусость - за это тебя судим. Коммунизму - ты все должен с радостью отдать, без остатка и без приказа. И принять от коммунизма и революции - все, без сомнений и обиды. Это для обывателя справедливость - за что и сколько, а для коммуниста - чтобы для дела было лучше, а уж после себе, что останется и как повезет. Вот когда это ты поймешь, тогда и станешь снова - наш. А пока здесь, у костра нашего - только люди сидят. Те, за кого - в огонь и в воду. А тебе - доверия нет. Уходи.
Шкура медленно скинул ремень, задрал гимнастерку. На груди его Гелий увидел шрамы, как клеймо - пятиконечную звезду.
- Шомполом каленым выжигали - сказал он - тут же, нагрели на огне быстро, и в пять ударов. Как знак, что отпущен под слово больше не воевать. Свое слово, по доброй воле данное. Поймают если теперь, сразу в расход: это не билет красный, не зароешь. А я вот - с вами. И винтовка со мной.
- Вот и посмотрим - ответил Итин - сознательность в тебе это заговорила, или страх, чтобы презрения товарищей избежать. До конца похода посмотрим - а сейчас иди!
Боец молча встал и ушел в темноту. Ночи пока не были холодными, и ему можно было спать где-нибудь на куче соломы. Так и было - с начала похода. А до морозов отряд вернется.
- Оно и верно - заметил перевязанный - на фронте, если себя жалеть, из окопа не встанешь. Сама жизнь тебе там - как на время даденная: в любой час могут свыше позвать и назад взять. Иди, куда старшой велит, и благодари судьбу за лишний день - вот и вся премудрость, уж шестой год с ней…
- Сказал про таких Вождь: с нами, а не наш! - сплюнул матрос - если товарищ свой, так я за него жизнь отдам, если враг или шкура какая - тоже все ясно: в расход! А такие вот, кто вроде и за нас, и воюет честно, и даже геройское что может совершить - а все одно, не за идею нашу, а за пользу собственную, за интерес? По мне, такие самые опасные - потому как не распознаешь сразу! А как прижмет - предадут!
- Ты это полегче, флотский! - неодобрительно ответил кто-то - а как же социальная справедливость, как Вождь сам обещал?
- Это какая ж справедливость? - сразу вмешался товарищ Итин - как прежде, за сколько подлостей, сколько милостей? Вот ты, товарищ, недоволен, что жену на торф - чем, по заслуге, к морю на отдых, как прежде господа гуляли! А чем топить зимой будем? Заняты все, кто на фронте, кто в тылу, от нетрудового элемента, интеллигентов всяких, проку мало - мрут лишь без пользы, как мухи. Значит, или снова мерзнуть, или мобилизовать семьи! И не торгуясь - что голод, холод, нормы непосильные: не по найму - на себя, на республику трудовую! Справедливость коммунистическая - это когда нет слова такого "я", а лишь "мы", всегда и везде. Мы - а ты лишь часть его малая. И что для нас всех хорошо - тебе больше и не надо. И это - самое трудное: за души людские биться, врага внутреннего в себе огнем выжигать. Почему крестьянин пролетариату - лишь союзник? Потому что рабочий привык, что один он лишь винтик малый, а вместе со всеми - деталь могучей машины. А крестьянин - о своем мечтает: хоть клочок земли, да мой. После победы - легко будет заводы построить, фермы и трактора…