- Нет уже там элемента, весь вымер - заметил кто-то - буржуи, к труду непривычные, и интеллигенты слабосильные, что с них взять. Друг мой в охране там был, рассказывал. Слухи ходят, трудармию туда пошлют, одну из новосформированных. Вот радость кому-то будет - войне конец, а вместо дома тебя на заполярные шахты! Или все ж брешут? Понятно, металл республике нужен - так ведь можно еще контры наловить?
- Не в том дело! - твердо заявил Итин - все построим: города, заводы, корабли. Но не это главное - а то, чтобы люди все изменились. Чтобы каждый себя спросил: ты сейчас делом своим, словом и даже мечтой помогаешь приблизить, или наоборот? Чтобы каждый сперва за общее дело - и лишь после за себя. Впервые сейчас мы историей командуем, как машинист паровозом: куда мы захотим, туда она и двинется. - Паровоз без рельс не пойдет - заметил перевязанный боец - ему тоже путь надобен.
Солнце наконец ушло за горизонт - хотя закат еще горел багровым. Ветер совершенно стих, было тепло. Звенела река. А в небесной вышине одна за другой проступали звезды - крест Лебедя, клубок Стожар, ковш Кассиопеи, змея Дракона, линия Орла и лоскут Лиры - похожие на искры костра, взлетающие к небу. Сидя у этого костра на голой земле, среди верных товарищей, Гелий слушал их разговор и думал, как прекрасна жизнь в переломные эпохи истории - когда каждый день проходит не просто так, а приближая к великой цели - и как хорошо при этом быть молодым, знать, что лучшее - впереди, и верить в самую передовую идею, освещающую путь негаснущей красной звездой - быть воедино со всеми при самом передовом и великом свершении в истории человечества.
Неба утреннего флаг
Каждый день - к победе шаг.
Или смерть, или победа.
Сдайся враг, замри и ляг!
- Как взглянуть хочется, своими глазами - решился вставить он и свое слово - я бы всю жизнь отдал за один день там. И зачем Гонгури героя своего в конце назад вернул? Стал бы он там профессором истории, как предлагали. Зачем вернулся - из того мира в наш, обратно в тюрьму?
Все, вслед за товарищем Итиным и матросом, взглянули на него строго и осуждающе. И Гелий со страхом понял, что сказал что-то не то.
- А на тебя бы здесь рассчитывали? - сурово спросил Итин - Партия, Вождь, товарищи твои. А ты бы дезертировал - пусть даже и в коммунизм? Все захотят, куда легко - кто же тогда там встанет, где трудно? Революции - не по найму служат, а по долгу: там быть, куда дело пошлет!
- Правильно! - поддержал матрос - один раз себя пожалеешь, как сам не заметишь, что стал уже не наш, а "почти наш": в расход пока не за что, а довериться уже нельзя. По мне, такой хуже явного врага - с тем хоть все ясно: пулю сразу! Что говорить - прочь из отряда: завтра с обозом до станции, и домой!
Матрос взглянул на товарища Итина, ожидая его поддержки. Гелий испугался, что комиссар скажет "да" - окончательно и бесповоротно. Но Итин, чуть промедлив, покачал головой - нет.
- Балуете вы парня! - буркнул матрос - я для его же пользы, чтобы гниль малейшую без жалости выжигать! Как к зубодеру идти - если вовремя, так чуть только, а промедлишь - и весь зуб рвать надо! Урок ему будет - как коммунизму правильно учиться!
- На первый раз - простим! - ответил Итин - по первости и молодости.
Матрос хотел что-то сказать - но промолчал. Другие тоже молчали. Раз товарищ Итин сказал - так и будет.
- У нас тоже в полку, в команде музыкантской был такой же малый, даже еще младше - сказал наконец перевязанный - из гимназистов был, и потешались мы над ним, и шпыняли почем зря, и не по вине, как прежде старослужащие молодого. А сейчас бы встретил - место бы свое у костра этого уступил, и паек последний отдал. Потому что спас он нас всех - оказался тем самым барабанщиком, о котором песню сложили:
Заковали барабанщика в цепи
Посадили в каменную башню
Самой страшной мучили пыткой
Но не выдал он военную тайну.
- Не барабанщик был, о ком песня, а трубач - сказал второй боец - у Июль-Корани было, когда полк у "трехсотой" залег, огнем прижатый, и начали по нам уже их минометы пристреливаться. Надо вперед, броском - хоть половина добежит, и в штыковую - иначе все там останемся, и без пользы! А не решиться никак, потому что пулеметы - головы не поднять! И встал тогда первым трубач наш шестнадцатилетний, во весь рост, трубу вскинул - и сигнал к атаке, а вокруг него пули и осколки дождем. Если уж он - нам лежать стыдно стало: поднялись мы все дружно, штыки вперед, и пошли. А что после с ним случилось - так никто и не видел, из живых. И тела нигде не нашли.
- С кем спорить будешь: на моих глазах все было! - отмахнулся перевязанный боец - когда мы, с марша уставшие, все уснули, и тут "лешаки" подкрались, и часовых успели уже без выстрела снять.
- Не было никаких "лешаков" - сразу встрял матрос - были лишь обычные банды, каких много. Никто их толком не видел. Да если и были - с любым врагом просто: как увидел, так убей!
- Да где ж это видано, чтобы банды на воинскую силу первыми нападали? - усмехнулся перевязанный - а кто близко их видел, не расскажет: не оставляли они живых. Сам не раз помню, как караульные наши, к ночи заступая, молились - пронеси! В гарнизонах было опасно - а уж обозные в одиночку даже под расстрелом ездить отказывались, хоть среди дня! Оно и правильно - и не доедешь, и найдут тебя после на дереве висящим, со всеми поотрезанными частями.
- "Лешаки", потому что летом они были во всем пятнистом, мохнатом - сказал второй боец - чтоб в двух шагах не разглядеть, особенно в сумерки. Сам не видел - другие рассказывали. А зимой они бегали в белом, с двумя парами лыж, на одних сам, к другим мешок меховой, с патронами и провиантом, на веревке сзади едет, как сани, вот и все тылы, по лесу напрямик - быстрее, чем мы по дорогам. Или на елку влезет, мешок за собой подымет, снег следы заметет - и сидит в мешке спальном, как в гнезде, наших выцеливая. У них у всех автоматы были, а если винтовки, то с оптикой. Еще мины ставить умели - за ними гнаться по лесу, так медленно и под ноги глядя, а то в клочья порвет.
- Особенно на дороге железной - сказал третий боец - каждый день поезда наши под откос пускали. А мы охраняли - страшнее было, чем на передовой. Идешь так по путям, солнышко светит, а в голове одно: вдруг из леса снайпер уже нацелился, сейчас стукнет - и нет тебя!
- На войне так: уж чему быть… - ответил перевязанный - однако про барабанщика я не досказал. Отошел он в елки, по нужде какой, или еще зачем, только барабан свой отчего-то прихватив…
- Барабан-то зачем? - спросил кто-то - можно было и оставить.
- А бог весть - ответил перевязанный - может, оттого что вещь казенная. А может, опасался, что мы шутку какую устроим. Только отошел он - и увидел, как подкрадываются. Схоронился бы, может и не заметили - но ударил он тревогу, всех разбудив. А "лешаки" все ж в открытую драться не любили, больше врасплох. Схватили мальца, и в лес - а что они с пленным нашими делали, не приведи господь: уж лучше сразу, чем им в руки живым… Так мы после все просили, чтобы его не в без вести пропавшие писали, а в павшие геройски. Хоть так - если уж нам теперь прощения у него за все бывшее не получить.
- У нас потому многие "круглыми сиротами" записывались - вставил слово еще один боец - только очень плохо тогда, без писем из дома, чтобы не узнали. Опять же, наоборот - если что геройское совершишь, семье добавочный паек положен. Может и нужен был такой указ, да только не по правде это. На войне всякое бывает: сгорел, завалило, не нашли - тебе уже все равно, а родных-то после за что на торф?
- А ну цыц! - ответил матрос - я в чрезвычайке усвоил: если хоть одного засланного или переметнувшегося пропустить, крови после может быть куда больше, чем если даже десять невиноватых в расход! Жестоко - но нельзя иначе. После победы - может, будет по-другому, все эти презумпции, права, милосердие. Или забыли, сколько заговоров было, разоблаченных? Сколько мятежей контры - в нашем тылу?
- Может и верно, если по уму - согласился перевязанный - а все ж не по-людски так, со своими. Помню, был у нас в роте один такой - так никто с ним даже табаком не делился. Потому как знали - следит он зорко за всеми, и докладывает куда следует. Ты слово скажешь, не подумав - и тебя после так вызовут куда надо, что можешь и не вернуться. К врагам беспощадность - а своих за что?
- Это что ж выходит: ждать, когда контра вред причинит, и только тогда ее к стенке? - насмешливо спросил матрос - или лучше заранее, пока еще не успеет? Я в первую свою чрезвычайку пришел, совсем ничего не зная - так меня сразу, без всяких академий, отправили с ребятами гуся одного брать, из бывших, в заговоре состоял, раскрыли вовремя. С поличным взяли, без всяких сомнений - дело ясное, в расход, прямо во дворе! Квартира господская, обыск - тут же жена, дети. Заметил я, что мальчишка, лет десяти, на нас смотрит, как зверек лютый - и старшему сказал, мимоходом - а мог ведь и забыть! Так старший приказал - мальца тоже! А мне выговор сделал - что едва не прозевал: вырос бы после убежденный враг трудового народа, и что бы успел натворить? Добрыми после будем, когда коммунизм настанет - как у Гонгури: не судить, а лечить - потому как если кому тот порядок не понравится, так он точно сумасшедший! Мы все ж с разбором - только явную контру в расход, а если свой слабину показал, но можно еще его в строй обратно - так на фронт его, чтобы кровью своей доказал и искупил!
- Все ж правильно тебя из чрезвычайки за перегибы вычистили - заметил перевязанный - рядом с тобой быть, что с танком! Свой ли, чужой - все одно задавит, если под гусеницы угодишь. Контру в расход - это, конечно, хорошо. А гансов ты много к небесному фельдмаршалу отправил, флотский? Или - не приходилось?