- Может, так оно и есть - наконец произнес перевязанный - у нас в батальоне конь был, Орлик. Просто чудо, а не конь. Геройский - однажды командира раненого спас: лег рядом, чтобы взобраться легче, и сам в тыл отвез. Умный - сразу соображал, откуда стреляют, где враг, где свои, и мины на дороге - как собака чуял. Год целый с нами был. Когда из окружения выходили, в лесах вяземских - других лошадей съели, на него рука не поднималась. Но день последний настал - кругом болота, чащоба непроходимая, и ни крошки нет. Мы уж терпели все, как могли - но сил нет, пришлось и его. Он сразу понял все - как человек плакал, кричал. Тошно всем было. А в ночь следующую - на прорыв пошли. Сначала молча, а как обнаружили нас, так не за свободу, за пролетариат, даже не "ура" обычное, а "за Орлика!" - и с такой злостью вперед, что в траншее вражьей никого живого не осталось! Так вот и вышло - победа наша, за жизнь невиноватого животного. Может, коммунизм оттого чуть ближе стал. Коммунизм - где все по правде будет, по справедливости.
- Скорее бы… - ответил другой боец - устали уж все. Увидеть хочется - ради чего. Какая она - жизнь, за которую боролись. На Июль-Корани, когда мы под огнем залегли, головы не поднять - подбегает к нам партийный, знамя в руке, и орет - вперед, в самый раз последний, и войне конец, по домам! Жить всем хочется, и дома шестой год уж не были - но еще больше увидеть охота, какой он, коммунизм, строй обещанный, самый справедливый. Встали мы дружно и пошли. А партийного того сразу убило.
- Партийных уважаем: за спины наши не прятались - сказал третий - помню, впереди всех шли, со знаменами алыми, в черных кожанках. Зная, что враг их - в первую очередь на прицел. Говорят, из полутысячи их двадцать только осталось. Зато всем им Вождь, как вернулись - самолично ордена краснознаменные вручил.
- Из нашего батальона тоже после семнадцать было живых! - мрачно ответил еще один боец - возле "трехсотой", сам видел, ров в котором танк бы уместился, и телами мертвыми доверху: так ребят и схоронили - не было сил уж разгребать. Измена, не иначе - говорят, в расход за это вывели кого-то из спецов штабных. И комдив наш - под руку горячую попал… А может - враги-изменники убили: ведь парень-то наш, рабочий, никакая не контра! Ну, разберутся - те, кому надо!
- А ну, отставить нытье! - рявкнул матрос - я вот тоже на Июль-Корани был, однако больше всего там другое помню! Как стоим мы после на самом гребне, среди окопов и блиндажей разбитых, солнце внизу на рельсах играет, и кажись, даже море вдали видать. И такая радость огромная, что победа наша - душа поет! А в память наших, кто там остался - после победы памятник поставим гранитный, в сто сажень высотой, чтобы за сотню верст было видно. Боец каменный со штыком склоненным - а на постаменте золотом имена всех, кто там погиб. И поезда мимо - гудок будут давать. Так Вождь сказал - значит, будет…
Июль-Корань брали весной - всего лишь пять месяцев назад. Гелий с восторгом слушал рассказы товарищей - как на неприступные высоты, залитые бетоном укрепрайонов, шли в атаку краснознаменные дивизии и полки - как на параде, в полный рост, с песнями, под музыку оркестров, через бешеный огонь врага, минные поля и колючую проволоку в десять рядов. Он жалел, что не был там, не успел - слушая о деле, которым через столетия будут гордиться свободные граждане Республики Труда:
- Пуль не замечали - как на параде шли. Раненые строй не покидали - пока могли шагать.
- Заранее приказ был - только вперед. Чтобы, если командиров всех убьют, все знали - вперед, и никак не иначе.
- Танки наши горели - а экипажи не выскакивали, стреляли. Чтобы - еще хоть один выстрел по врагу. И сами уже спастись не успевали - боезапас взрывался.
Штурм продолжался день, ночь, и еще день - пока враг не бежал. Отступил, разорвав фронт надвое - на востоке, все дальше откатываясь в степи, за Каменный Пояс, его воинство быстро превратилось в скопище разномастных банд, а на юге белопогонники бежали до самого Зурбагана. Это была победа, полная и окончательная; дальше врагу оставалось лишь то, что в ультиматумах именуется "бессмысленное сопротивление".
- А все ж на Шадре тяжелее было - заметил перевязанный, свернув наконец самокрутку - у Июль-Корани мы все-таки уже наступали, а там - неясно еще было, кто кого.
- Это кому ж неясно? - сразу подскочил матрос - ты что, сомневался, что коммунизм победит?
- Я на плацдарме был - сказал перевязанный - на том самом, за рекой. Такого пекла - за все шесть лет не видел: утром переправляют свежий полк нам в помощь, три тысячи штыков - к вечеру и на роту из него живых нет! "Градом" накроет - кто под залп попадет, ни тел не находят, ни самих окопов: лишь земля как сквозь сито сеяная, и в ней то подметки клочок, то осколок затвора! В дивизии Крючкова я был - в бою том самом, где он погиб..
- Помним Кузьму нашего - вставил кто-то - боевой был комдив! Просто воевал, и понятно - где враг? Вперед, и за мной! И в самом деле - в Шадре утоп, пораненый, как нам рассказывали?
- Не видел: врать не буду - ответил перевязанный - может, и в самом деле, утоп. Хотя говорили, сам слышал, что Кузьма наш все ж доплыл, но от ран уже на нашей стороне помер. А другие - что в бою его убило, еще до того. От всей дивизии после того боя едва батальон остался - а я даже не ранен был! Будто бог меня берег - и вот сегодня, в пустячном деле пулю поймал! Ничего - недолго уже до конца: как-нибудь доживу.
- Перекрестись - сказал второй боец - я, когда последний раз ранен был, выздоравливающим в команде при чрезвычайке состоял, до того как снова на фронт…
- В которой? - с интересом спросил матрос - давил я безжалостно контру, поскольку она, проклятая, сама подыхать не хотела, и даже временами наступала, искоренял я ее в двух ревтрибуналах, двух особых отделах и шести чрезвычайных комиссиях. И в той самой, по борьбе с контрреволюцией, еще - по борьбе с голодом, с сыпным тифом, с неграмотностью, с бесквартирностью, с бюрократизмом. Пальцев на руке уже не хватает, а сколько вражин в расход я лично вывел - и вовсе не счесть. Потому, как по науке арифметике трудового народа больше, чем паразитов - то если каждый убьет хоть одного врага, коммунизм уже и настанет! Дело нужное - а ты в которой был?
- А бог ее знает - ответил боец - все они одинаково виноватым билеты в один конец дают. Было это, когда декрет о ценностях церковных вышел. Приходим мы в лавру, длиннорясых всех в подвал согнали, а старший наш - к их главному, архиерею или патриарху, у входа двоих на часах поставил: меня и еще одного. Двери толстые, слов не разобрать, лишь голоса. Понять можно, что наш будто того уговаривает о чем-то, то грозит, то по-хорошему просит - а тот отвечает тихо, но упрямо. Долго так прошло - старший нас зовет. Мы входим, хотим уже того вести, и тут наш старший говорит - может еще подумаете, ваше святейшество? А тот - твердо так: не могу согласиться на богопротивное дело, потому как с богом там встречусь - и что ему скажу? Ну, отправили мы его к богу - как всех. Но сколько раз я видел, как за минуту до того даже мужики здоровые хуже баб воют, а тех поставили мы у стенки прямо там во дворе, так они на нас смотрели, будто сейчас не им умирать, а нам. Кому лучше знать - может, и впрямь там есть кто-то? Ведь верят же отчего-то - уж сколько лет!
Солнце заходило - небо горело желтым, оранжевым, багровым; на востоке же оно стало уже темно-синим, цвета густых чернил. Ветер стих, от нагретой за день земли исходило тепло; пахло лугом, сеном, травой. Горел костер, и в небе как искры загорались звездочки - одна, другая, третья.
- Нет бога! - заявил матрос - все лишь выдумки поповские, чтобы легче народ грабить. А на небе там никакой не рай - такие же солнца, как наше, только далеко. И живут возле них такие же люди, как мы. Верно, товарищ комиссар?
- Верно - сказал Итин - как есть другие континенты за океаном, так есть и другие планеты у далеких звезд. И живут там люди - может, кожа у них зеленая, или рост вполовину нашего - так ведь и в Африке народ на нас непохожий, а уж возле другой звезды… И правильно написал Гонгури - как у себя мы обустроимся, туда полетим, справедливость нашу нести. Может, помочь кому надо, своих эксплуататоров скинуть.
- Поможем - подтвердил матрос - пусть партия только укажет. Как у себя последних паразитов выведем, к звездам полетим, может быть и подсобить кому надо.
- Страсть как взглянуть на будущее то хочется - сказал кто-то из бойцов - так ли будет, как у Гонгури написано. Корабли летающие, города под стеклянными куполами. Выйдешь, глянешь - а небо цвета другого, и солнц на нем не одно, а три!
- Деревня! - насмешливо сказал матрос - куда выйдешь: ведь купол над городом оттого, что воздуха нет! Или - ядовитый он. Не сможешь ты там - под открытым небом.
- Зачем тогда туда лететь? - спросил боец - зачем город строить, ведь это ж сколько труда? Если все равно там - жить нельзя?
- А если там минерал ценный есть? - ответил матрос - как на Каре. Сам я там не был, но кто каторгу ту прошел, говорят: там даже крысы и вороны не живут. А люди - копают, в землю зарывшись, потому что рудники богатейшие; говорят, тот самый Гонгури их открыл, еще прежде чем в революцию пойти..
- Ад ледяной - сказал вдруг тихо Итин - вот, попы ад изображают: пекло, огонь, черти с вилами. Или же - холод. Лед, камни - и серое небо. Всегда серое - солнца не видно. Жизни - никакой нет. Лишь сто верст по реке, к югу - тайга. А мы бежали оттуда, вдевятером. Дошли - трое.
Все помолчали немного. Матрос сплюнул в костер, и продолжил:
- Таков-то был - зверский царизм. Ничего - это раньше нас туда гнали. Теперь мы - всякий контрреволюционный элемент.