- Дев-испо-ртить - это пожалуйста, с нашим удовольствием, - подхватил Панург. - А вот пост не ко двору нам сейчас; мы уж на море постились и перепостились, до того что пауки заткали нам зубы паутиной. Посмотрите на нашего славного брата Жана Зубодробителя (при этих словах Гоменац нежно облобызал его): у него мох во рту вырос, оттого что он не двигает и не шевелит ни губами, ни челюстями.
- То правда, - подтвердил брат Жан. - Я до того испостился, что меня всего скрючило.
- Ну так войдемте в храм, - молвил Гоменац. - Вы уж нас извините за то, что мы сейчас не отслужим вам божественной литургии. Полдень уже миновал, а священные Декреталии воспрещают нам служить после полудня: я имею в виду мессу с пением и с причастием. Я могу вам отслужить короткую и сухую.
- Я бы предпочел смоченную добрым анжуйским вином, - ввернул Панург. - Ну, помахивайте, помахивайте!
- А, чтоб тебе ни дна ни покрышки! - воскликнул брат Жан. - Как это досадно, что у меня в животе сейчас пусто! Если бы я, по монашескому обычаю, успел хорошенько позавтракать и подвыпить, то, затяни он Requiem, у меня нашлись бы и хлеб и вино для погребения усохших, то бишь усопших. Валяйте, махайте, пихайте, но только я вас прошу: отбарабаньте вы мессу поскорее, а то как бы меня с голодухи не вырвало или еще того хуже.
Глава L.
О том, как Гоменац показал нам прообраз папы
По окончании мессы Гоменац, вынув из ларца возле главного алтаря большую связку ключей, отомкнул тридцать два засова и четырнадцать замков, на которые было заперто зарешеченное окно над помянутым алтарем; засим он с весьма таинственным видом накрылся мокрым мешком и, раздвинув пурпуровую атласную завесу и показав нам некое изображение, на мой взгляд довольно плохое, дотронулся до него длинным жезлом, а потом дал нам всем приложиться к кончику этого жезла.
- Как по-вашему, чье это изображение? - спросил он.
- По-видимому, это папа, - отвечал Пантагрюэль. - Я узнал его по тиаре, по омофору, мантии и туфлям.
- Ваша правда, - молвил Гоменац. - Это идея того всеблагого бога, который на земле и которого мы с трепетом ждем к себе. О счастливый, чаемый и долгожданный день! А вы, блаженные и преблаженные! Светила небесные были к вам так благосклонны, что вы удостоились воистину и вправду лицезреть этого всемилостивейшего земного бога, одно изображение коего уже дарует нам полное отпущение всех памятных нам грехов вместе с одной третью и восемнадцатью сороковыми грехов позабытых! Вот почему мы осмеливаемся взирать на него только по большим праздникам.
Пантагрюэль заметил, что это изображение напоминает работы Дедала. Пусть даже это, мол, подделка, да еще топорная, а все же в ней сокровенно и незримо должна присутствовать некая божественная сила, отпускающая грехи.
- Это как все равно у нас в Сейи, - подхватил брат Жан. - Сидели как-то за праздничным ужином в больнице разные побирушки и давай похваляться: один - тем, что выклянчил нынче шесть бланков, другой - два су, третий - семь каролюсов, а какой-то толстый попрошайка будто бы набрал целых три тестона. "Стало быть, у тебя божья нога", - сказали ему товарищи. Должно думать, они были уверены, что в его изъеденной коростой, гниющей ноге таится некое божество.
- Прежде чем угощать такими рассказами, потрудитесь в следующий раз подставить мне тазик, - молвил Пантагрюэль. - Меня чуть-чуть не стошнило. Как вы можете, говоря о таких отвратительных, мерзких вещах, произносить священное имя господне? Фу, фу, как вам не стыдно! Там у себя, за монастырской стеной, вы, монахи, привыкли празднословить, но уж здесь вы это оставьте.
- Но ведь и врачи не отрицают, что божественная сила до известной степени причастна к некоторым заболеваниям, - возразил Эпистемон. - Так же точно Нерон хвалил грибы и называл их вслед за греками "пищей богов", потому что ими он отравил своего предшественника, римского императора Клавдия.
- По мне, - заговорил Панург, - это ваше изображение не имеет ничего общего с последними нашими папами, - я их видел без омофора, но зато в шлеме и в персидской тиаре, и меж тем как во всем христианском мире царили тогда тишина и спокойствие, они одни вели вероломную и ожесточенную войну.
- Но ведь они же воевали с бунтовщиками, еретиками, непокорными протестантами, не желавшими подчиняться святейшему владыке - всеблагому богу, который на земле, - возразил Гоменац. - Такую войну священные Декреталии не только дозволяют и одобряют - они вменяют ее папе в обязанность, ему надлежит нимало не медля предавать огню и мечу императоров, королей, герцогов, князей и целые государства, буде они хотя на йоту уклонятся от его повелений; ему надлежит отбирать у них все достояние, отнимать королевства, отправлять их в изгнание, анафематствовать и не только умерщвлять Их тела, а равно и тела их чад и домочадцев, но и души их ввергать в самое адово пекло.
- Да, черт побери! - воскликнул Панург. - У вас тут не сыщешь еретиков вроде Котанмордана или же тех, что водятся среди немцев и англичан! Вы все христиане отборные.
- Вот, вот, - подтвердил Гоменац, - а потому все мы будем спасены. Теперь пойдем за святой водой, засим попрошу вас у меня откушать.
Глава LI.
Дружеская застольная беседа, коей предмет - восхваление Декреталий
Обратите внимание, кутилы, что пока Гоменац служил сухую мессу, три звонаря, держа в руках вместительные тарелки, обходили молящихся и громогласно взывали к ним:
- Пожертвуйте на счастливцев, его лицезревших! Когда же Гоменац выходил из храма, они поднесли ему эти тарелки, доверху наполненные папоманской монетой. Гоменац нам объяснил, что это пойдет на кутеж и что одна часть этой подати и побора будет истрачена на обильное возлияние, а другая - на сытную закуску, как того требует некая чудесная глосса, запрятанная где-то в священных Декреталиях.
И точно: пиршество состоялось, да еще в прелестном кабачке, напоминавшем Гийотов кабачок в Амьене. Яства были обильны и пития многочисленны, уверяю вас. Во время этого обеда мне врезались в память два любопытных обстоятельства: какое бы мясное блюдо ни подавалось, будь то козули, каплуны, свинина (а в Папомании разводят пропасть свиней), голуби, кролики, зайцы, индюки или же еще что-либо, - все было начинено изрядным количеством отменного фарша; и первая и вторая перемена блюд подавались девицами на выданье, местными уроженками, красотками (уж вы мне поверьте!), милашками, очаровательными куколками со светлыми букольками, в длинных легких белых туниках, дважды перетянутых поясом, с ленточками, шелковыми лиловыми бантиками, розами, гвоздикой, майораном, укропом, апельсинным цветом и другими душистыми цветами в ничем не прикрытых волосах, и при каждом своем появлении они с учтивыми и грациозными поклонами обносили гостей вином, гости же любовались ими. Брат Жан поглядывал на них искоса, как пес, несущий во рту крылышко. Когда с первым блюдом было покончено, девушки стройно пропели эпод во славу пресвятых Декреталий.
Когда же внесли вторую перемену, Гоменац, пришедший в веселое и игривое расположение духа, обратился к одному из виночерпиев с такими словами:
- Служка, услужи!
При этих словах одна из девиц с великим проворством поднесла ему полный кубок экстравагантического вина. Гоменац принял кубок из ее рук и, глубоко вздохнув, сказал Пантагрюэлю:
- Государь, а равно и вы, любезные друзья мои! Я пью за вас от всей души. Вы - мои дорогие-предорогие гости.
Тут он осушил кубок и, отдав его девице-чаровнице, возгремел:
- О божественные Декреталии! Сколь усладили вы сладкое сие вино!
- Да, винцо - ничего себе, - согласился Панург.
- Я бы предпочел, чтобы они из невкусного вина делали вкусное, - объявил Пантагрюэль.
- О серафическая Книга шестая, столь необходимая для спасения несчастных людей! - продолжал Гоменац. - О херувимические Климентины! Как полно в вас содержится и как точно описывается идеал истинного христианина! О ангелические Экстраваганты! Без вас погибли бы несчастные души, блуждающие здесь, в сей юдоли скорби, будучи заключены в тела смертные! Увы, когда же наконец ниспослана будет людям та особенная благодать, которая внушит им бросить все дела и занятия, дабы читать вас, постигать вас, познавать вас, применять вас, претворять в жизнь вас, всасывать, впитывать и вводить вас в самые глубокие желудочки головного мозга, в мозг костей, в запутанный лабиринт кровеносных сосудов! О, лишь тогда, но ни в коем случае не раньше и не иначе, жизнь на земле станет счастливой!
При этих словах Эпистемон встал из-за стола и так прямо и брякнул Панургу:
- За неимением стульчака придется выйти! От этого фарша у меня прямую кишку так распирает, что сил никаких нет.