- Так или иначе, - сказала Китти, перебивая дочь, - мы должны накормить кардинала. - Раскрошив кусочек поджаренного хлеба, она подошла к подоконнику. - Доброе утро! Ты сегодня прекрасно выглядишь. - Она разговаривала с птичкой, а та жадно и без боязни склевывала крошки с ее ладони.
Отец и дочь как завороженные наблюдали за этой сценой. Перед способностью Китти всецело отдаваться тому, что она делала, все другое казалось тщетой и суетой. После кормежки птичка улетела.
- До завтра, - сказала Китти, когда птичка скрылась среди деревьев. - Будь осторожна. Держись подальше от проводов высокого напряжения. - Она не сюсюкала, не меняла голоса, разговаривая с животными. - Ненавижу эти провода, - сказала она мужу тем же тоном, каким обычно обращалась к птице. - Неужели с ними ничего нельзя поделать?
- Тут сенат бессилен, как электростанция без силового напряжения, - начал он, пытаясь каламбурить. - Полагаю, мы могли бы поставить предупредительные знаки: "Под напряжением. Не садиться". Что-то в этом роде.
- Они не умеют читать, - возразила Китти ровным голосом. Затем задала свой обычный утренний вопрос: - Что пишут в газетах?
Прежде чем он попытался кратко изложить ей новости, в разговор вступила Диана:
- Мама, ты могла бы прочесть однугазету, ну хотя бы сегодня, для разнообразия. Папу прочат в президенты, это общее мнение.
- Что же, очень мило, - мягко сказала Китти, поворачиваясь к Бэрдену. - Да, да, это и вправду мило, что люди хотят видеть тебя президентом. Пожалуй, я прочту одну газету. - Она взяла ближайшую, подержала ее минуту в руках, как бы не зная, что с ней делать, затем рассеянно опустила газету в масло. - Кто тебе только что звонил?
- Клей, из офиса. Мне уже пора двигаться. - Бэрден встал из-за стола и крикнул: "Генри!" Ответа не последовало, потому что всякий раз, как Генри слышал, что его зовут, он менял свою белую куртку на синюю и подгонял машину к подъезду.
- Мы должны на этих днях пригласить Клея к обеду, - сказала Китти с полным ртом.
- Он слишком занят, - отозвалась Диана, извлекая газету из масла. - Этим летом у него по горло светских обязанностей. Он все время с Сэнфордами.
- Такой милый юноша. Уверена, Блэз и Фредерика любят его не меньше нас. - Китти медленно жевала яичницу. Бэрден не знал человека, который ел бы так медленно, как его жена. Китти подносила ложку ко рту, но тут же, задумавшись о чём-то, опускала ее. - Понимаю, почему ему у них нравится больше, чем у нас. Ничего не скажешь, Инид ужасно привлекательна и богата.
Бэрден приложил все свои усилия, пытаясь предотвратить то, что должно было за этим последовать.
- Расскажи нам, Китти, о твоей новой клетке для птиц. Когда она будет готова?
- Не раньше чем на следующей неделе. Ты знаешь, какой копуша наш Генри. Конечно, он страшно хитер и хочет получше устроиться, а Диана круглая дура, что хочет за него замуж: от него ей будет одна морока.
- Мама! - крикнула Диана и, швырнув салфетку, выбежала из комнаты.
- Какая муха ее укусила? - неподдельно изумилась Китти.
Бэрден вздохнул, подошел к жене и, поцеловав ее в щеку, ощутил знакомый утренний запах кольдкрема и сна.
- Ничего особенного, дорогая. - И, не удержавшись, добавил: - Быть может, ты что-то такое сказала?
- Я говорила только о Генри и клетке для птиц.
- И о Клее.
- Я словом не обмолвилась о Клее, но только между нами - она без ума от него.
- Только между нами?
Китти кивнула.
- Я никогда не подавала виду, что замечаю. По-моему, родителям не следует этого делать. Пусть дети сами устраивают свою жизнь… в известных пределах, разумеется.
- Тебе нравится Клей?
- Еще бы! Он так помогает тебе. И он такой симпатичный. Я люблю красивых мужчин, это для тебя не секрет.
- Разумеется. За одного из них ты вышла замуж.
Оба рассмеялись этой старой шутке.
Под бронзовым щитом солнца новое административное здание сената Соединенных Штатов мерцало белизной на фоне капитолийской зелени. Когда Бэрден подошел к главному входу, несколько граждан Республики (в критические моменты он воспринимал жизнь как шекспировскую пьесу) остановили его, чтобы пожать ему руку, и он невнятно, еле слышно поблагодарил их, придав лицу самое разлюбезное выражение.
Когда Бэрден вошел в здание сената, швейцар, к его удивлению, поднялся ему навстречу.
- Славный сегодня денек, сенатор.
"Дела идут все лучше и лучше", - подумал он, подходя к двери красного дерева с простой табличкой "М-р Дэй".
В приемной перед его кабинетом обретались кожаные стулья, два письменных стола и две секретарши: мисс Перрин, молоденькая и пухленькая, с непокорной прической (она была помолвлена, ее жених, человек со слуховым аппаратом, изредка заходил за ней в конце рабочего дня), и миссис Блейн, немолодая женщина, восхитительная во всех отношениях, кроме голоса: она слегка гнусавила.
- Провинциальная пресса просто сказочна! - Она похлопала по кипе газет, лежавшей на стуле возле ее стола. - Вам обязательно надо прочесть редакционные статьи!
- Непременно, непременно. - Протиснувшись через вращающуюся дверь ограждающей балюстрады, Бэрден бросил беглый взгляд на непролазные джунгли прически мисс Перрин, и ему померещился в ней целый выводок птенцов, тычущих в его сторону головками и требующих, чтобы Китти их покормила. Затем он вошел в свой кабинет, один из самых лучших в здании - дань уважения не только его старшинству, но и многолетнему членству в Клубе. Никто не знал точно, кто был своим в Клубе, ибо его члены отрицали, что он вообще существует, но все знали, кто не был в нем своим. Клуб был наглухо закрыт для личностей неординарных, для зажигательных народных трибунов, для сенаторов, которые слишком грубо рвались в президенты. Члены Клуба предпочитали делать дело втихую и переизбираться без грома фанфар. Они из принципа ненавидели президента и вопреки власти этого магната управляли сенатом на свой лад и в своих целях, обычно противоположных целям президента.
Бэрден стал своим в Клубе, как только появился в Вашингтоне. Члены Клуба сразу же поняли, что он один из них - проницательный, добродушно-веселый, умеющий учтиво уступить, когда уступить необходимо. Хотя ему не было еще и сорока, Клуб принял его в свои ряды, объяснил ему механизм власти и позволял даже время от времени самому манипулировать рычагами. Члены Клуба следили и за тем, чтобы его не обошли сомнительные личности и чтобы он имел возможность заседать в важных комитетах. Когда в его родном штате появлялись соперники, Клуб прилагал усилия к тому, чтобы Бэрдену приписали все заслуги за постройку плотины, дороги и открытие почты - ту неизбежную дань, какую сенатор должен приносить народу, чтобы обеспечить себе его поддержку.
Его рабочий стол располагался между двумя высокими окнами; он сидел спиной к ним. На стене перед ним висел портрет Джефферсона. Где-то там в глубине комнаты были разбросаны председательские молотки, значки, надписанные фотографии - обычные сувениры, сопровождающие общественного деятеля на протяжении всей его жизни; единственным необычным украшением комнаты был бюст Цицерона в натуральную величину на деревянном пьедестале.
Как всегда, оставшись один, Бэрден приветствовал Цицерона. У этих двух республиканцев было немало общих тайн. Самая важная состояла в том, что почти весь сенат был убежден, что это бюст Уильяма Дженнингса Брайана .
Бэрден вызвал Клея и в ожидании его принялся просматривать почту. За последние дни, когда в сенате шли схватки вокруг законопроекта о Верховном суде, его почта утроилась и была, как правило, одобрительной. Он упивался похвалой, хотя за ней почти всегда следовала просьба о помощи по принципу: я подкармливаю ваше самоуважение, сенатор, теперь ваш черед подкормить меня.
С газетами в руках вошел сияющий от радости Клей.
- Вот куда мы правим теперь, - сказал он, указывая на барьер зелени, скрывающий Белый дом, если смотреть на него с Капитолийского холма.
Бэрден отрицательно покачал головой, не желая искушать судьбу.
- Многое может случиться за три года, - произнес он на одном выдохе.
- Держитесь на гребне волны, и мы победим. Нужно только не дать умереть этому импульсу.
- Не дать умереть, - одобрительно пробормотал Бэрден, нащупывая пальцами свой любимый талисман: расплющенную пулю, которую извлекли из плеча его отца после битвы при Шайлоу и которую этот сардонически неистовый человек сохранил в память о героическом времени. Правда, для его отца та война была одна маята и безрассудство, тогда как сын воспринимал Гражданскую войну как последнее проявление истинной добродетели в гибнущем мире. Отец презирал его за то, что он разводил сантименты, вспоминая о тех днях. Ну да, ведь они всегда ненавидели друг друга. Теперь капрал армии конфедератов покоился в могиле, и единственное, что осталось после него, был этот кусочек металла, сплющенного от столкновения с ныне уже мертвой костью.