Накануне вечером отцу принесли два железнодорожных билета. "Симферополь", - прочитал Андрей конечный пункт назначения. Дважды вчера звонила женщина, спрашивала отца. И сейчас, предаваясь воспоминаниям, отец посматривал на телефон. На диване лежал с разинутой пастью чемодан. Бутылка коньяка и пара походных стаканчиков первыми легли на дно, как наиважнейшие в предстоящей командировке вещи. Отец был чисто выбрит, голубая, как небо, рубашка обтягивала плечи. Андрей не удивился, что он так поспешно разрешил пригласить на дачу Володю и Анюту. Что угодно сейчас, ожидая звонка, разрешил бы отец…
- А что эта Анюта… Ты с ней… Как бы это сказать… а?
- Не надо, - обрезал Андрей. - Я никогда ни с кем так вот не буду говорить… о ней…
- Я не имел в виду ничего оскорбительного для тебя и для неё, - улыбнулся отец и снова посмотрел на телефон. - Анюта… Ты с ней шёл как-то по парку, а я стоял у окна. Совершенно случайно. Я её разглядел. Чего-то она мучается, чего-то ей не по себе. Я бы сказал, девочка с историей… У неё интересные глаза.
- Золотистые, - не думая, произнёс Андрей.
- Да? Ты так думаешь? Ну… я-то сверху не разглядел.
Андрей понял, отец имел в виду не цвет глаз Анюты.
- Наверное, золотистые, - согласился отец. - Так что ты там говорил? Хочешь поступить в архитектурный, используя мои связи? Учти - это палка о двух концах.
Они рассмеялись, но тут зазвонил телефон.
…Ровно в шесть машина остановилась у подъезда. Андрей, Володя и Анюта стояли, поёживаясь на утреннем холодке. Анюта держала голубую коробку из-под обуви, перевязанную подарочной ленточкой. На все вопросы, что в коробке, загадочно улыбалась.
Птичья многоголосица вплеталась в утреннюю тишину. Дом, как живой, дышал открытыми окнами. То там, то здесь возникали в оконных квадратах заспанные лица. Перестук деревянной тары вскоре расколол тишину. В молочный магазин привезли товар. Небо было синим, солнце ещё не заглянуло во двор, но над крышами воздух уже посветлел, вот-вот должны были заскользить по окнам лучи, запрыгать солнечные зайчики.
Когда расселись на приятно пружинящих сиденьях, Андрей вспомнил, что забыл дома краски. А ему так хотелось на даче написать портрет Анюты! Всё уже было продумано. На скамейке в саду будет позировать Анюта, а за скамейкой стена цветов.
- Я сейчас, быстро! - Андрей рванул дверцу. - Краски забыл… - и тут же остановился как вкопанный…
Одинокая фигура маячила вдали - там, где начинались песчаные парковые дорожки, ведущие к белой беседке. Знакомой показалась Андрею фигура. "Это Сёмка!" - узнал он.
Сёмка между тем медленно выплывал на свет, проявлялся, приближался. Руки в карманах, широченные брюки метут асфальт. "Где он был ночью? - подумал Андрей. - Что делал? Куда сейчас идёт?" Спешить, похоже, Сёмке было некуда. Он шёл домой, но как сомнамбула - по инерции. Отчуждение от нормальной, привычной человеческой жизни излучала Сёмкина фигура. А ещё: отчаяние и исход, когда уже поздно что-либо изменить, когда, как говорится, кубок об пол! Вот что прочитал Андрей в заломленной набок кепке, в небрежной походке, в самом факте неприкаянного утреннего одиночества. Навстречу беде, казалось, шагает Сёмка, стиснув зубы, не глядя под ноги…
- Это… кажется, Сёмка… - пробормотал Андрей.
- Андрей! - Анюта схватила его за руку. - Поехали, пожалуйста! Зачем тебе краски? Поехали, Андрей!
- Ты что, не хочешь, чтобы он нас видел? - спросил Андрей. - Ты… его боишься?
Анюта непрестанно теребила ленточку, которой была перевязана голубая коробка.
- Поехали, Андрей! Я ничего не боюсь. Я тебя прошу.
- Ничего-ничего, может, я хочу с ним потолковать? - Андрей сделал шаг вперёд.
- Пожалуйста, Андрей… - повисла у него на руке Анюта. - Не связывайся с ним, умоляю, поехали!
- А чего ты так волнуешься?
- Поехали, Андрей!
Андрей сел в машину, откинулся на сиденье.
Тревога.
Она сгустилась в машине подобно синему ночному воздуху. И Андрей и Анюта - оба дышали тревогой. Странное чувство - тревога до предела обострила восприятие, позволила увязать вопреки логике вещи, на первый взгляд несоединимые. Разновидностью иного была тревога. Догадка прошла сквозь Андрея как ток.
- Ну что ж, Николай Николаевич, поехали… - произнёс Андрей, одновременно держа в поле зрения Анюту, идущего навстречу Сёмку, голубую коробку у Анюты на коленях. Когда ЗИМ поравнялся с Сёмкой, Анюта стремительно нагнулась завязывать шнурок. Андрей не менее стремительно бросил взгляд вниз. Не нуждался в завязывании шнурок!
Выехали на улицу. Анюта рассмеялась, чмокнула Андрея в щёку.
- Умница! Всегда слушайся меня, и всё будет в порядке! Как здорово! Мы едем за город.
- Можно было взять с собой Дельту, - сказал Володя, - она бы не помешала, правда?
- Конечно, - рассеянно ответил Андрей.
Володя с негодованием посмотрел на Анюту. Дескать, что я говорил!
Анюта смотрела в окно.
- Андрей смотрел на Анюту и думал, что же такое в голубой коробке?..
До мелочей, до выбоин на асфальте была известна Андрею дорога на дачу. Раньше она даровала покой и радость. Так приятно было смотреть на мелькающие за окном деревья, столбы и перекрёстки! Душой отдыхал Андрей от школьно-городских тревог и волнений. Здесь, в машине, начинался его мир. Здесь он приводил в порядок мечты и мысли.
Нынче же тревога висела в машине облаком. Мельчайшие её игольчатые частицы, казалось, проникали в кровь, струились по венам, оседали льдистыми кристалликами под ногтями. Андрей дышал на ногти, стараясь растопить лёд, потирал в волнении руки, разогревая кровь.
Впоследствии Андрей научился справляться с внезапными приступами тревоги, в конце концов даже начал извлекать из них прямую выгоду. Тревога стала его ясновидением. Как светофор, она сигнализировала: "Сбавь скорость! Оглядись! Внимательно оглядись!" Тревога предостерегала, охраняла. Так, например, Андрей пугался, когда ему слишком уж везло, потому что был согласен с древними греками, которые, как известно, считали, что чрезмерный избыток в одном направлении приводит к насильственному изменению в другом, противоположном. По их мнению, люди, ставшие чрезмерно богатыми или же заполучившие чрезмерную власть, подвергаются особой опасности впасть в крайнюю нищету и зависимость. Богатство лидийского царя Креза для древних греков не было причиной его падения, но они полагали: для умного наблюдателя - это симптом, что в его жизни что-то произошло, нарушилось, и это "что-то", вероятно, приведёт его к падению.
Сколько бед миновало Андрея! Время, само всемогущее время как бы протянуло ему руку дружбы. Спокоен и безмятежен был его человеческий век. Лишь в редкие мгновения бунта против этой безмятежности Андрей впадал в отчаянье. Не ограбил ли он сам себя? Не обломал ли сознательно крону, превратившись в голый столб, на который даже воробью не сесть, не зацепиться. Не за что… Сколько, сколько всего могло с ним быть, но не было! Не было… Тревога предупреждала, а Андрей старался не спорить с тревогой. И бунтовал-то скорее из любопытства, как хозяин, уверенный в прочности своих ворот, всё же иногда проверяет их крепким ударом сапога. Не с целью действительно проверить, а лишь почувствовать удовлетворение…
Зато как легко было во всем остальном! Всё, что задумывал, осуществлялось. Жизнь была податливой, как пластилин. Только верь, верь тревоге! А несбывшееся… Несбывшееся забывалось.
С годами Андрей перестал бунтовать даже и из любопытства. Чувство тревоги с годами так сильно развилось, что Андрей стал улавливать особенный запах тревоги, исходящий от людей, которым предстоят испытания. Это был странный холодный запах слёз, бессонницы, седеющих волос, ночи - глухой, безнадёжной… Странность запаха была в том, что исходил он от внешне совершенно благополучных людей. Мысленно Андрей роднил их с безумным архитектором, который когда-то заглянул к отцу на огонёк. Андрей с жалостью смотрел на этих людей, пытался как-то их предостеречь, но люди, особенно в моменты благополучия, редко внимают предостережениям.
Тогда, в машине, стремительно летящей по направлению к даче, Андрея посетила первая в жизни тревога.
Золотоглазая Анюта была средоточием тревоги, от неё исходил специфический холод. От неё и от коробки, лежащей у неё на коленях. "Анюта ни разу не сказала, что любит меня, - подумал Андрей, - глаза её всегда темны, а губы равнодушны!"
Тревога нашёптывала, что зря, зря, зря затеял он эту поездку, что беда, беда, беда пятым пассажиром едет в машине. "Поворачивай. Так будет спокойнее…" - шептала тревога, но Андрей не послушался.
- Анюта! - наклонился Андрей. - Ты меня любишь?
- Что-что? - громко переспросила Анюта, так, что даже шофёр обернулся. - Что я?
- Ничего, - с досадой ответил Андрей.
Позади осталась Москва. На тихое дачное шоссе свернули, где почти не ездили машины, где тополиный пух сплетал в воздухе кружева.
Свежий лесной ветер мало-помалу разогнал облако, развеял очертания беды.
А вот наконец и дача. Ласковый сторож кивает головой, открывает ворота. Каким жутким кажется Андрею это безличное доброе покачивание. Беда, беда вновь расставляет вокруг свои знаки!
- Всё в порядке… - улыбается сторож. - Завтра привезут навоз, я займусь огородом. Теперь у нас две новые грядки клубники и яблоньки…
…Володя и Анюта с интересом разглядывали дачу - маленький кирпичный зáмок на зелёной траве, с верандочками и башенками, с диковинным наклонным окном наверху.
- Я думал, так может быть только в Англии, - сказал Володя.