4
Я нуждалась в защите, в том, чтобы восстановить в себе уверенность, укрепиться в чувстве собственного достоинства, избавившись от неожиданной для меня роли спасенной беспризорницы. Горячая ванна и свежая одежда, в которую я переоделась, в значительной степени вернули мне присутствие духа. Я причесалась, подкрасила глаза, выплеснула на себя из пузырька остатки дорогих духов и была почти готова вновь поступить под покровительство. Из своего верного рюкзака я уже успела достать платье и повесила его в надежде, что оно отвисится; потом я надела его - хлопчатобумажное, темного тона, с длинными рукавами, надела к нему темные чулки, очень тонкие, и туфли на каблуках со старомодными пряжками. Туфли эти я раздобыла давным-давно на толкучке на Портобелло-роуд. Когда я вставляла в уши мои жемчужные сережки, то за грохочущим шумом ветра услыхала, как подъезжает грузовичок Джосса Гарднера - по булыжной мостовой застучали колеса. У входа взвизгнул тормоз, и через секунду снизу раздался голос, призывавший сначала миссис Керноу, а затем меня.
Я продолжала медленно закреплять сережку, потом взяла сумку и кожаную куртку. Куртку я повесила возле электронагревателя, надеясь высушить ее, чего так и не случилось. Жар лишь усилил исходивший от нее запах спаниеля, мокрым вернувшегося с прогулки, запах, тяжело повисший в воздухе. С курткой на руке я спустилась по лестнице.
- Ага, привет, - при виде меня сказал Джосс уже из холла. - Вот это называется преобразилась! Теперь лучше себя чувствуете?
- Да.
- Ну давайте вашу куртку.
Он взял у меня куртку, чтобы помочь мне одеться, и в ту же секунду нарочито качнулся под ее тяжестью и согнул колени, смешно изображая штангиста-неудачника.
- Вы не должны носить такое! Куртка эта вас в гроб вгонит! А потом, она еще мокрая.
- Но другой у меня нет.
Он засмеялся, все еще сгибаясь под тяжестью куртки. Мое чувство собственного достоинства начало постепенно таять, что, видимо, отразилось на моем лице, потому что он внезапно перестал смеяться и кликнул миссис Керноу. Когда та появилась с видом раздраженным и одновременно добродушно-ласковым, он вручил ей мою куртку и, попросив высушить, расстегнул и снял свою собственную черную ветровку и не без изящества накинул ее мне на плечи.
Под ветровкой он оказался в мягком сером свитере и с хлопчатобумажным платком на шее.
- Вот теперь, - сказал он, - можно идти. Он распахнул дверь прямо в завесу дождя.
Я запротестовала:
- Вы же промокнете!
Но он лишь сказал:
- Ну, ноги в руки!
И я взяла ноги в руки, а за мной и он, и уже через минуту мы были в кабине машины, почти сухие, и дверцы были захлопнуты и надежно задраены от непогоды, хотя маленькие потеки возле моих ног вызывали подозрение, что крепкая эта машина не столь непромокаема, какой была некогда, и что поездка с водой снаружи и внутри будет иметь сходство с путешествием в моторной лодке.
- Куда мы едем? - поинтересовалась я.
- В "Якорь". Это недалеко, за углом. Не очень шикарное место. Не возражаете?
- Почему бы мне возражать?
- Почему бы и нет? А вдруг вы предпочли бы "Замок"?
- И танцевать там фокстроты под маленький оркестрик?
Осклабившись, он сказал:
- Я не умею танцевать фокстрот. Меня не научили.
Рванув по Фиш-лейн, срезав один или два прямых угла и проскользнув под каменную арку, мы очутились на маленькой площади, одну сторону которой составляла приземистая и неровная стена старой харчевни. Из маленьких окон и с покосившегося крыльца лился теплый свет, а вывеска над входом болталась и поскрипывала на ветру. Возле харчевни уже было припарковано четыре-пять машин, и Джосс, умело и аккуратно втиснув свой грузовичок в свободное пространство между двумя машинами, выключил мотор и скомандовал:
- Раз, два, три - бегом!
Мы выскочили из машины и со спринтерской скоростью преодолели дистанцию между машиной и спасительным навесом у входа.
Здесь Джосс слегка отряхнулся, стер капли дождя с мягкой шерсти свитера, снял с моих плеч ветровку и, открыв дверь, пропустил меня вперед.
Внутри под низким потолком харчевни было тепло и пахло, как всегда пахнет в старых пабах. Это был запах пива, трубочного табака и засаленных деревянных стенных панелей. В баре стояли высокие табуреты, по краю шли столы. В углу два старика играли в дартс.
Бармен, подняв на нас глаза, сказал:
- Привет, Джосс.
Джосс повесил на крюк ветровку и провел меня через зал, чтобы представить бармену.
- Томми, это Ребекка. Ребекка, это Томми Уильямс. Он живет здесь с самого детства; если вы захотите что-нибудь узнать о Порткеррисе или его обитателях, приходите сюда и расспросите Томми.
Мы поздоровались. Томми был седоват и морщинист. Его можно было принять за рыбака-любителя. Мы уселись на табуреты, и Джосс заказал виски с содовой для меня и виски с простой водой для себя, и пока Томми готовил напитки, я слушала разговор, который завязался у них, разговор, похожий на все разговоры, которые так легко завязываются в пабах.
- Как делишки? - спросил Томми.
- Идут помаленьку.
- Когда открываешься?
- Может быть, к Пасхе, если сложится удачно.
- Помещение готово?
- Более или менее.
- Кто столярные работы делает?
- Сам делаю.
- Так, конечно, выгоднее.
Я рассеянно глядела по сторонам. Сидела с зажженной сигаретой и с удовольствием смотрела вокруг. Двое стариков играли в дартс, молодая пара - он и она длинноногие, в джинсах, склонились над столом с двумя пинтами горького, обсуждая с жадным интересом и вниманием - обсуждая что? Экзистенциализм? Конкретную живопись? Как уплатить ренту? Обсуждая что-то. И это что-то было крайне важно для обоих.
А вот компания из четырех человек - эти постарше, одеты в дорогую одежду, мужчины - со скромной небрежностью, женщины - непреднамеренно строго. Я решила, что это постояльцы "Замка", заскучавшие в непогоду, отправились развлечься в городок и ради разнообразия завернули в эту нору. Кажется, они чувствовали себя неловко и, словно понимая свою здесь неуместность, только и ждали, когда можно будет укрыться в плюшевом уюте своего фешенебельного отеля на холме.
Я блуждала глазами по залу и вдруг увидела собаку. Это была настоящая красавица, крупный рыжий сеттер с густой лоснящейся шерстью и шелковистым веером хвоста, на серых плитах пола казавшегося совершенно красным. Пес вел себя очень тихо, сидел у ног хозяина и то и дело слегка постукивал хвостом - жест, выражавший у него то же, что и у людей - одобрительные аплодисменты.
Заинтригованная, я обратила взгляд на человека, которому, судя по всему, принадлежало это восхитительное животное, и нашла его почти столь же занятным, как и его собака. Он сидел, опершись локтем о стол и уронив подбородок на сжатую в кулак руку, и профиль его был ясно и четко обращен ко мне, словно он специально его мне демонстрировал. Голова его была хорошей формы, а густые волосы имели тот черно-бурый эффект, который нередко отличает рано поседевшие шевелюры. Единственный видимый мне в профиль глаз был глубоко посажен и окружен тенью, крупный орлиный нос, приятный рот, подбородок, свидетельствующий о сильном характере. По длине его запястья, выступавшего из манжеты клетчатой рубашки, по рукаву серого твидового пиджака и по тому, как скрещивал он ноги под столиком, я догадалась, что он высокого роста, может быть, выше шести футов.
В то время как я разглядывала его, он внезапно рассмеялся какой-то реплике приятеля, что заставило меня переключить внимание с него на его собеседника и крайне удивиться, как мало они подходили друг другу. Если один был строен и элегантен, то второй был толстым коротышкой, краснолицым, в тесном темно-синем блейзере и рубашке с таким тугим воротничком, что казалось, тот его душит. В пабе было вовсе не жарко, но раскрасневшееся лицо толстяка блестело от пота. Что до его прически, то я заметила в ней следы некой обдуманности и изощренности - длинная набриолиненная прядь была взбита и начесана на то, что иначе выглядело бы сплошной лысиной.
Хозяин собаки не курил, толстяк же внезапно вдавил свою сигарету в и без того переполненную окурками пепельницу, словно подчеркивая этим какой-то свой довод в разговоре, и, почти без промедления потянувшись в карман за серебряным портсигаром, достал из него новую сигарету.
Однако хозяин собаки решил, что пора идти; он оторвал от руки подбородок, одернув манжету, взглянул на часы и прикончил свой стакан. Толстяк, видимо, подлаживаясь под приятеля, торопливо зажег сигарету и залпом выдул свое виски. Оба начали подниматься, с ужасающим скрежетом отодвигая стулья. Собака вскочила, возбужденно крутя хвостом.
Стоя, эти мужчины, один высокий и стройный, второй маленький и толстый, выглядели еще менее под стать друг другу: тонкий потянулся к дождевику, висевшему на спинке стула, и, накинув его себе на плечи наподобие пелерины и повернувшись к нам лицом, направился к двери. На секунду я была разочарована - худое и благообразное лицо его оказалось анфас не столь интригующе красивым, как обещал его интересный профиль. Но тут же разочарование мое было забыто, потому что он внезапно заметил Джосса. А Джосс, наверное, почувствовав на себе чей-то взгляд, прервал разговор с Томми Уильямсом и повернулся посмотреть, кто стоит у него за спиной. На секунду оба, кажется, смутились, а потом высокий улыбнулся, отчего худое загорелое лицо его пошло морщинами вокруг сощуренных глаз.
Устоять против очарования этой улыбки было невозможно.
Он сказал: