- Да ко всем. Ко всем тем, что живут в этих больших, пряничных псевдотюдоровских особняках, где его и ее "кадиллаки" стоят у кустов гортензий. Как насчет всех этих старперов, что сидят в клубе "Мифлин" за чугунными воротами, раньше они владели текстильными фабриками, а теперь владеют лишь кипами бумаг, благодаря чему могут покупать сигары и девочек? Как насчет них? Можешь сразу не отвечать.
Перед мысленным взором Кролика возникает Пенн-Парк с его псевдотюдоровскими, наполовину деревянными, наполовину оштукатуренными домами, с лужайками без единого сорняка, пышными, как подушки. Район этот расположен на высоком месте. А Кролику всегда казалось, что он находится на самой вершине горы, горы, на которую ему никогда не взобраться, потому что это не настоящая гора, как Джадж. А он, мама и папа и Мим жили у подножия этой горы, в темной половине дома, под боком у Болджеров, и папа возвращался домой с работы каждый день такой усталый, что не мог уже играть с ним в мяч на заднем дворе, а у мамы никогда не было драгоценностей, как у других женщин, и они покупали вчерашний хлеб, потому что он был на пенни дешевле, а у папы болели зубы, но он не хотел тратиться на дантиста, а теперь доктора, которые ездят в "кадиллаках" и живут в Пенн-Парке, устраивают спектакль около умирающей мамы, а ведь все это их рук дело.
- Я их ненавижу, - говорит он Ушлому.
Лицо черного сияет, светится.
- Копнем глубже.
Кролик боится, что это хрупкое чувство исчезнет, если он станет его анализировать, но оно не исчезает, а наоборот: разрастается, взрывается. Пряничные дома, гравиевые подъездные дорожки, гольф-клубы взлетают в небо и разлетаются в куски. Ему вспоминается один доктор. Он встретил этого доктора в начале лета, случайно, когда поднимался на крыльцо, чтобы навестить маму, а доктор выбегал из дома, они встретились под полукруглым окошком, которое всегда все видит, и доктор был в модном кремовом плаще, хотя дождь только начал моросить, этакий хлыщ, который в нужное время достает неизвестно откуда дождевик, все у него налажено, жизнь течет как по маслу, отутюженные брюки из твида спускаются на начищенные модные туфли - он спешил к очередному больному, стремясь побыстрее убраться с этой мокрой, идущей под уклон улицы. Папа, шамкая, как старуха, потому что боится потерять вставные зубы, стоит в дверях и представляет его с жалкой гордостью: "Наш сын Гарри". Доктор раздражен тем, что его хотя бы на секунду задержали, и на его верхней губе, под черными, как чугун, тщательно подстриженными усиками появляется выражение неприязни. В его рукопожатии тоже есть что-то металлическое, высокомерное, он стискивает не готовую к такому рукопожатию руку Гарри, как бы говоря: я как хочу перекраиваю человеческие тела. Я - есть жизнь, я - есть смерть.
- Ненавижу этих мудаков из Пенн-Парка, - уточняет Гарри, желая доставить удовольствие Ушлому. - Если бы я мог нажать на красную кнопку, чтобы все они взлетели прямиком в царствие небесное, - и он в воздухе жмет на воображаемую кнопку, - я бы нажал. - Жмет с такой силой, что кажется, и впрямь видит кнопку.
- Вот такой тарарам, верно? - И Ушлый широко улыбается, взмахнув руками-палками.
- Но это так, - говорит Кролик. - Все знают, что черные женщины прекрасны. Теперь даже на плакатах видишь их голыми.
- С чего, ты думаешь, началась эта свистопляска с негритянскими мамашами? - спрашивает Ушлый. - Кто, ты думаешь, поселил всех этих не в меру раздобревших богомольных тридцатилетних теток в Гарлем?
- Во всяком случае, не я.
- Именно ты. Человече, ты как раз и есть тот, кто это сделал. Так уж повелось со времен жалких лачуг, куда наведывались все, кому не лень, что черная девчонка привыкла считать секс какой-то пакостью и старалась укрыться от него, став как можно быстрее мамашей, верно?
- Ну, так скажи им, что это не пакость.
- Они мне не верят, Чак. Они не понимают, что я в счет не иду. У меня нет мускулистого тела, верно? Я не могу защитить моих черных женщин, верно? Потому что ты не позволяешь мне стать мужчиной.
- Да я не против - будь мужчиной.
Ушлый встает с кресла, обитого материей с серебряной нитью, обходит, настороженно сгорбившись, имитацию скамьи сапожника и целует Джилл, сидящую на диване. Сложенные руки ее вздрагивают и снова опускаются на колени. Голова не откидывается и не наклоняется. Из-за шарообразной прически Ушлого Кролику не видно глаз Джилл. А глаза Нельсона он видит. Две теплые, влажные дыры, такие темные, такие напуганные - воткнуть бы в них булавки, чтоб мальчишка понял, что существуют вещи похуже. Поцеловав Джилл, Ушлый выпрямляется, вытирает губы.
- Приятненькое лекарство, Чак. Ну как, нравится тебе?
- Я не против, если она сама не против.
Джилл сидит закрыв глаза, рот ее раскрыт, на губах пузырек.
- Нет, она против, - говорит Нельсон. - Пап, не позволяй ему!
Кролик говорит Нельсону:
- Пора спать, а?
Физически Ушлый завораживает Кролика. Этот блестящий светлый язык и бледные ладони и подошвы ног, на которые не попадает солнце. Или там просто другая кожа? У белых ладони тоже никогда ведь не загорают. И такая у него необыкновенно блестящая кожа. Лицо до того искусно выточено и тщательно отполировано, что отражает свет в десятке точек, тогда как белые лица - бесформенные пятна, словно шлепки невысохшей замазки. Своеобразная грация его будто смазанных маслом жестов, быстрые, настороженные, скользящие, как у ящерицы, движения, не отягощенные характерным для млекопитающих жиром. Ушлый в его доме похож на изумительно сделанную электрическую игрушку - Гарри хочется дотронуться до своего черного гостя, но он боится, как бы его не ударило током.
- Все хорошо?
- Не совсем. - Голос Джилл звучит словно издалека, хотя она лежит рядом в постели.
- Почему нет?
- Я боюсь.
- Чего? Меня?
- И тебя, и его вместе.
- А мы не вместе. Мы до смерти ненавидим друг друга.
Она спрашивает:
- Когда ты его выкинешь?
- Его же посадят в тюрьму.
- Ну и пусть.
Дождь над их головой так и барабанит, проникая всюду, просачиваясь в дымоход, который давно, с самого начала, протекает. Кролик представляет себе, как на потолке в спальне расплывается большое бурое пятно. Он спрашивает:
- А что у тебя с ним?
Она не отвечает. Ее тонкий медальный профиль камеи внезапно освещается. Проходит несколько секунд, и раздается гром.
Он спрашивает, немного стесняясь:
- Он к тебе пристает?
- Не в том смысле, в каком ты думаешь. Говорит, это ему неинтересно. Хочет иметь меня другим путем.
- Каким же это?
Бедная девочка, подозрительна до безумия.
- Он хочет, чтобы я говорила ему о Боге. Сказал, принесет мне мескалин.
Теперь гром почти сразу следует за вспышкой молнии.
- Это безумие.
Но это его возбуждает - может, и в самом деле получится. Может, Ушлый в состоянии заставить ее звучать, как Бэби заставляет звучать рояль.
- Он псих, - говорит Джилл. - На наркоту он меня больше не посадит.
- А как я могу этому помешать?
Кролик словно парализован - дождем, громом, своим любопытством, надеждой на то, что комбинация как-то расстроится, произойдет катастрофа и вслед за ней избавление.
Девчонка что-то кричит, но тут раздается удар грома, и Кролику приходится просить, чтобы она повторила.
- Тебя заботит только твоя жена! - кричит Джилл куда-то вверх, бушующим небесам.
Пайясек подходит сзади и бурчит насчет телефона. Кролик с трудом поднимается. Это хуже похмелья, надо прекратить, а то ведь каждый вечер. Надо взять себя в руки. Взять в руки. Разозлиться.
- Дженис, ради всего святого…
- Это не Дженис, Гарри. Это я, Пегги.
- О, привет. Как дела? Как Олли?
- Забудь ты про Олли, никогда не упоминай при мне его имени. Он уже несколько недель не навещал Билли и ничего не давал на его содержание, а когда он наконец соизволил явиться, знаешь, что принес? Он же у нас гений - ты в жизни не догадаешься.
- Новый мини-мотоцикл.
- Щенка. Он принес нам щенка золотого ретривера. Теперь представь себе, что, черт подери, мы станем делать с этим щенком, притом что Билли целый день в школе, а меня с восьми до пяти каждый день не бывает дома?
- Ты получила работу. Поздравляю. Чем же ты занимаешься?
- Печатаю для "Бруэр филти" на Янгквист-стрит - они весь свой архив вносят в компьютер, и работа до того нудная, что кричать хочется, а главное: ты даже не знаешь, когда сделал ошибку, на выходе просто лента с дырками, а это ведь все важные цифры.
- Звучит отлично. Кстати, Пегги, о работе - у нас тут не любят, когда вызывают к телефону.
Голос ее звучит глуше, с большим достоинством:
- Пожалуйста, извини. Я хотела поговорить с тобой, пока Нельсон не слышит. Олли обещал Билли взять его с собой на рыбалку - не в это, а в будущее воскресенье, и я подумала, поскольку непохоже, чтобы ты когда-либо меня пригласил, не хочешь ли поужинать со мной в субботу, когда привезешь к нам Нельсона.
Он видит ее распахнутый халат, треугольник волос, серебристые дорожки на коже. Цыплят по осени считают - решила, значит, что уже пора.
- Это могло бы быть здорово, - говорит Кролик.
- Могло бы.
- Надо посмотреть, смогу ли: я нынче ведь несколько связан…
- Этот нахлебник так все еще и не уехал? Да вышвырни ты его, Гарри. Он просто обнаглел. Позвони в полицию, если он будет артачиться. Уж очень ты, Гарри, пассивный.
- Угу. А может, и еще какой.