Ставрос заказывает, говоря с ней по-гречески, а Кролик изучает Дженис - она вся как-то странно светится. Время к ней милостиво. Словно жалеет ее. Недоброе выражение, которое в юности придавал ее лицу поджатый рот, смягчило появление мелких морщинок, а редкие волосы, так раздражавшие Кролика как еще одно свидетельство его обделенности, теперь расчесаны на прямой пробор и двумя мягкими крылами ниспадают на уши. Она не красит губы, и при определенном освещении лицо ее выглядит суровым лицом цыганки, горделивым, как на фотографиях партизанок-бойцов. Схожесть с цыганкой она унаследовала от матери, а горделивость ей придали шестидесятые, избавившие ее от необходимости носить рюши и оборки. В заурядности достаточно красоты. А сейчас Дженис так и источает радость, ерзает на своих округлых ягодицах, и руки танцуют, возбужденно мелькая белыми птицами в свете свечей. Она говорит Ставросу:
- Если б ты не появился, мы бы умерли с голоду.
- Да нет, - говорит он ободряюще, как трезвый реалист. - О вас позаботились бы. Люди тут славные.
- Эти двое, - говорит Дженис, - типичные американцы, от них никакого проку.
- Кстати, - обращается Ставрос к Кролику, - я вижу, ты налепил на старого "фэлкона" флажок.
- Я сказала Чарли, - говорит Кролику Дженис, - что это, уж конечно, не я наклеила.
- А что тут плохого? - спрашивает Кролик, обращаясь к обоим. - Это же наш флаг, верно?
- Безусловно, это чей-то флаг, - говорит Ставрос. Ему совсем не нравится такой поворот разговора, и, сведя ладони, он слегка постукивает кончиками пальцев прямо под своими защищенными очками слабыми глазами.
- Но не твой, а?
- Когда речь заходит о флаге, Гарри становится настоящим фанатиком, - предупреждает Дженис.
- Никакой я не фанатик, просто меня огорчает, что есть люди, которые заявляются сюда набить кошелек…
- Я родился здесь, - перебивает его Ставрос. - И мой отец тоже.
- …а потом плюют на чертов государственный флаг, - продолжает Кролик, - как будто это клочок туалетной бумаги.
- Флаг - это флаг. Клочок материи.
- Для меня это больше, чем клочок материи.
- И что же он для тебя?
- Это…
- Это королева рек Миссисипи.
- Это гарантия того, что другие не будут все время за меня договаривать.
- Только через раз.
- Это уже лучше, чем все время, - как в Китае.
- Слушай. Миссисипи, спору нет, река полноводная. Скалистые горы действительно впечатляют. Просто я не могу радоваться, когда полицейские бьют хиппи по голове, а Пентагон играет в ковбоев и индейцев по всему земному шарику. И твоя картиночка именно это для меня и значит. Она означает: долой черных, пусть ЦРУ разберется в Греции.
- Если мы там не разберемся, другие за нас разберутся - как пить дать: греки, похоже, ни на что не способны.
- Не делай из себя посмешище, Гарри: ведь это они придумали цивилизацию, - говорит Дженис. И, обращаясь к Ставросу, добавляет: - Видишь, какой у него становится маленький злой ротик, когда он ударяется в политику.
- Вовсе я не ударяюсь в политику, - говорит Кролик. - Это одно из моих бесценных, черт возьми, американских прав - не думать о политике. Я просто не понимаю, почему мы должны идти по улице со связанными за спиной руками и позволять любому прощелыге бить нас дубинкой с криком, что он творит революцию. У меня начинает гореть внутри, когда я слышу, как зазнавшиеся торговцы дерьмовыми автомобилями, пропахшие "Виталисом", поносят, сидя на отъевшемся заду, ту самую страну, которая с рождения кормит их добротной снедью.
Чарли приподнимается.
- Я, пожалуй, пойду. Это уже слишком.
- Не уходи, - просит Дженис. - Он сам не знает, что говорит. Он на этом совсем рехнулся.
- Ага, не уходи, Чарли, оставайся, ублажи психа.
Чарли снова опускается на скамью и размеренно произносит:
- Я хочу понять твои рассуждения. Расскажи-ка про то, какой снедью мы кормили Вьетнам.
- Господи, об этом и речь. Да мы превратили бы эту страну во вторую Японию, если б они нам позволили. Только этого мы и хотели - сделать их страну счастливой, богатой, проложить шоссейные дороги, построить бензоколонки. Бедный старина Джонсон выступал по телевидению, как Христос, со слезами на глазах - неужто ты не слышал? Он же чуть ли не предлагал превратить Северный Вьетнам в наш пятьдесят первый чертов штат - только бы они перестали бросать бомбы. Мы просим их провести выборы, любые выборы, а они бросают бомбы. Ну что тут можно поделать? Мы готовы жертвовать собой - такова наша внешняя политика - ради этих маленьких желтых людишек, мы хотим сделать их счастливыми, а ребята вроде тебя сидят в ресторанах и ноют: "Господи, до чего же мы прогнили".
- Я считал, что это не они, а мы бросаем бомбы.
- Мы прекратили, прекратили - вы же, либералы, устраивали тут марши, и чего мы этим добились? - Кролик пригибается и отчетливо произносит: - Ни ши-ша!
Перешептывающаяся парочка в другом конце зала с удивлением посмотрела на них; семейство, сидящее на расстоянии двух кабинок, перестало шуметь и слушает. Нельсон отчаянно покраснел; печальные, пылающие глаза запали.
- Ни шиша, - уже тише повторяет Гарри. И пригибается к скатерти так, что голова оказывается совсем рядом с подрагивающими маргаритками. - Теперь ты, очевидно, скажешь "напалм". Ей-ей, магическое словцо. Это ничего, что они там уже двадцать лет кряду заживо хоронят деревенских старейшин и палят из минометов по больницам, - и благодаря напалму они стали теперь кандидатами на премию мира, как Альберт Швейцер. Чтоб их всех! - Кролик снова заговорил громко: он становится непримирим при мысли о предательстве и неблагодарности, марающих флаг, пачкающих его самого.
- Гарри, ты добьешься того, что нас отсюда выставят, - произносит Дженис, но Кролик видит, что она по-прежнему окружена кольцами счастья, словно булочка жаром печи.
- Я начинаю его понимать, - говорит ей Ставрос. - Если я правильно усек, - обращается он к Кролику, - мы выступаем в роли мамаши, которая пытается заставить непослушного ребенка принять лекарство, от которого он поправится.
- Правильно. До тебя дошло. Мы именно такая мама. И большинство хочет принять лекарство, до смерти хочет, а несколько психов в черных пижамах готовы скорее заживо всех похоронить. А твоя какая теория? Что, мы ринулись туда за рисом? В угоду дядюшке Бену. Бедный старый дядюшка Бен.
- Нет, - говорит Ставрос, кладя руки на клетчатую скатерть и вперив взгляд во впадинку у горла Гарри (осторожничает - с чего бы это?), - по моей теории, это напрасная игра мускулами. Дело не в том, что мы хотим отобрать у них рис, - мы не хотим, чтобы у них был рис. Или магний. Или береговая линия. Мы так долго играли в шахматы с русскими, что и не заметили, как сошли с доски. Белые лица в странах желтой расы больше не срабатывают. Советники Кеннеди, считавшие, что могут управлять миром из кабинета, нажали кнопку, и - ничего не произошло. Затем Освальд посадил в президентское кресло Джонсона, который оказался настолько туп, что думал, будто достаточно иметь побольше палец, и кнопка сработает. Машина перегрелась, и вот результат: инфляция и обвальный рынок, с одной стороны, и студенческие бунты с другой, а посредине сорок тысяч парней, рожденных от американских матерей и убитых бамбуковой палкой, вымазанной в дерьме. Людям больше не нравится, что их сынков убивают в джунглях. Наверно, им это никогда не нравилось, но в свое время они считали это необходимостью.
- А это не так?
Ставрос моргает.
- Ясно. Ты считаешь, война неизбежна.
- Угу, и лучше там, чем здесь. Лучше малая война, чем большая.
Уперев ребро руки в стол, точно собирается одним ударом отрезать ломоть, Ставрос говорит:
- Но тебе это нравится. - И бьет ребром по столу. - Ты считаешь правильным жечь узкоглазых детишек - вот к чему ты пришел, приятель. - Слово "приятель" звучит неубедительно.
Кролик спрашивает:
- Ты служил в армии?
Ставрос передергивает плечами, потом распрямляет их.
- У меня был белый билет. Мотор барахлит. А ты, я слышал, корейскую войну просидел в Техасе.
- Я был там, куда меня послали. Я и теперь поеду, куда меня пошлют.
- Этакий отличник. Благодаря таким, как ты, Америка и стала великой державой. Боец-молодец.
- Он молчаливое большинство, - заметила Дженис, - но шуму от него много. - И посмотрела на Ставроса в надежде, что он подхватит ее остроту. Боже, какая дурища, хотя задница у нее с годами стала хоть куда.
- Он нормальный продукт своего времени, - говорит Ставрос. - Добренький расист-империалист.
По тому, как это произнесено - спокойно, ровным тоном, с этакой улыбочкой, какую выдают по завершении сделки по продаже машины, Кролик понимает, что с ним заигрывают, предлагают - таково его смутное чувство - союз. Но он интуитивно чувствует, что Америка не зря "играет мускулами". Америку прельщает не власть, она действует, исходя из мечты, по Божьему наитию. Где Америка, там свобода, а где Америки нет, там безумие правит с помощью цепей, мракобесие удушает миллионы. Под ее терпеливо выжидающими бомбардировщиками может расцвести рай.