Во всяком случае, Марине Александровне в этот вечер легко было думать так за Бориса и так понимать его, видеть перед собой грустного и умного клоуна. "Хотя, впрочем, - думала она, - у и его тоже, наверное, есть какая-то программа, он и в прошлом году говорил, наверное, о греческих весталках, танцевавших когда-то на этом самом месте, где теперь танцуем мы..."
- Ты не устала? - спрашивала она у Танечки. Танечка порозовела и оживилась, и пропало бесследно ее оцепенение. Ей тоже казалось, что Борис смотрит на нее и любуется ею в усталой своей задумчивости. Она ждала, что он пригласит ее танцевать, но ни ей, ни Марине Александровне так и не удалось потанцевать с Борисом, который в этот вечер никого не приглашал.
Но когда они обе собрались уже уходить и подошли к Борису попрощаться, он встрепенулся вдруг и попросил:
- Ну подождите еще немножко, нам ведь вместе идти. Я тоже там, в поселке, живу. Я провожу вас. Все-таки поздно.
И они остались.
- Все-таки одним страшно идти по темноте, - сказала Марина Александровна, словно бы оправдываясь перед Танечкой.
А та ей отвечала:
- Конечно. Мы еще ни разу не ходили так поздно одни. - И тоже как будто оправдывалась.
Видимо, каждая из них чувствовала, что все стало так сложно и запутанно, что остаться опять вдвоем было бы для них мукой. Нужна была какая-то разрядка, нужен был кто-то третий.
И третьим по воле счастливого случая стал Борис.
- А почему бы нам не пройти по берегу? После шума послушать тишину. Сегодня днем море было белое, как молоко. Обратили внимание? Облака в небе сплошным туманом, а море от этих облаков белое. Я, между прочим, люблю, когда оно такое тихое. В этом есть какая-то счастливая случайность - все ждут, чтобы море утихло, но никто не верит в это... А оно вдруг и замрет, как сегодня. На удивление. Вы посмотрите,- говорил Борис, когда они вышли к морю, - ни единой складочки на воде.
Море в этот вечер было и в самом деле спокойным и непривычным. Но вдруг мягкая и легкая волна неожиданно качнула кромку воды, без плеска и без шума накрыла ближние к воде камни и откатилась, а потом еще несколько тихих вздохов издало море и снова замерло.
- Что это? - спросила Танечка удивленно.
- Наверно, где-то далеко прошел пароход, - ответил, улыбаясь, Борис. - Это его волны.
- Как странно! - шепотом сказала Танечка. - Парохода не было и нет, а море вздохнуло.
- Пароход был.
- Я понимаю,- согласилась Танечка. - Очень далеко был, мы его не видели.
- Вы знаете, - сказал вдруг Борис, остановившись,- человек я небогатый, но у меня в кармане завалялась пятерка. Вы пробовали когда-нибудь мускатное шампанское? Новосветовское? Нет?! Тогда нужно сейчас же вернуться к столовой, купить в киоске бутылку и выпить за пароход, которого не было и который был. Как вы на это смотрите?
- Мы тоже люди небогатые,- сказала Марина Александровна,- поэтому я предлагаю выпить эту бутылку на троих, как настоящие пьяницы... Только так. Мы внесем три рубля, свой пай, так сказать. Не иначе. Но ведь все закрыто? - проговорила она вопросительно.
У Бориса была еще надежда, что буфетчица Валя не ушла, а если она не ушла, то ему-то она обязательно даст бутылку шампанского. Когда они, посмеиваясь и пошучивая, подошли к киоску, изнутри, из-за дощатых его ставен, сквозь щели пробивался свет. Борис, обойдя круглый киоск, постучал в дверь и, назвавшись, был впущен буфетчицей внутрь киоска и вышел оттуда, держа за горлышко темную бутылку, украшенную золотистой фольгой и золоченой этикеткой. Марина Александровна и Танечка ждали его в отдалении. Он сказал, что мускатное они больше нигде не попробуют и что быть в Крыму и не попробовать этого шампанского по меньшей мере стыдно. От трех рублей, которые приготовила Марина Александровна, он наотрез отказался, и Марине Александровне ничего не оставалось делать, как убрать в карман свою новенькую хрустящую трешку.
- Но пить-то из чего? Не из горлышка же! - сказала Марина Александровна.
Тогда Борис достал из кармана стакан и сказал:
- Выпьем по очереди! Спустимся к морю, ополоснем стакан и - да здравствует пароход!
Было очень странно видеть, как Борис, опустившись на корточки у кромки воды, полоскал стакан, и слышать, как плещется водичка, которую он выливал из стакана в море, словно не в море она лилась, а в стоячий пруд.
- А мне почему-то даже страшно смотреть на такое море,- сказала Марина Александровна.- Как будто должно произойти что-то страшное.
И вздрогнула, когда с резким хлопком из бутылки вылетела пробка.
- Да здравствует тихое море! - сказал Борис и предложил первой выпить Марине Александровне.
Она выпила, и ей понравилось это душистое и сладкое шампанское, а Борис опять ополоснул стакан, а опять вода очень странно журчала, выливаясь в море.
- Удивительное море,- сказала Марина Александровна, присаживаясь на холодный камень.
- А как мускатик?- спросил Борис.
- Очень приятный. У меня даже в голове зашумело,- призналась она.
- Вкусно,- сказала и Танечка, которая сидела тоже на камушке, задумчиво смотрела во тьму моря, словно пытаясь там разглядеть что-то, и маленькими глоточками отпивала ароматный и игристый напиток. Она опять ушла в свою боль.
Третьим на очереди был Борис, и ему пришлось допивать все, что еще оставалось, потому что и Марина Александровна и Танечка отказались.
"Третий,- подумала о нем Марина Александровна,- но совсем не лишний",- и ей стало легко.
И эта легкость и какая-то волшебная беспечность не покидали ее в этот поздний вечер. Ей казалось, что будущее прекрасно, и что все еще только начинается с завтрашнего утра, и только завтра она увидит впервые пустынную бухту с опаленным берегом и золотистые на восходе горы, восставшие из чистой голубизны моря, и завтра под ногами у нее будут петь серые камни, и завтра она наконец-то обретет покой и гармонию в душе, хотя и сегодня она уже переполнена этой гармонией, и каким-то душевным благополучием, и еще ясным сознанием того, что все у нее хорошо складывается в жизни и нет причин для тревог и волнений, словно солнце заполняет все своим светом и радостью, как музыка, мягко звучащая в бархатном тембре и очень мелодичная. А она словно бы плывет в этой бархатистой музыке и солнечном свете и смеется от восторга, зная, что теперь у нее вся жизнь будет такая же радостная и благополучная: ни пылинки, ни табачного запаха, ни скучных вечеров, а только лишь блистающая и прохладная чистота и прозрачность, заполненная голубизной и туманной золотистостью.
Они шли к поселку по прибрежной, изрытой колеями, сухой дороге, и Борис рассказывал о шахтере, которого за драку чуть было не выселили из дома отдыха, и выселили бы, если бы он, Борис, не заступился.
- У него ж мечта была,- говорил Борис, и слышно было во тьме, как он улыбается.- Он своему другу говорил: "Вот как облако уйдет с горы, так мы с тобой на эту гору залезем и поглядим, что вокруг",- а сам на гору смотрит и улыбается. Здоровый, плечистый, лицо угрюмое, а на гору смотрит и улыбается. "Вот облако, говорит, уйдет..." Соображает так, что взойти на эту гору труда не представляет никакого, но облако будет мешать смотреть на округу. Вот когда уйдет - другое дело. Ждал, ждал, а тут вдруг прибегает вечером к нему дружок пьяный и с воротничком разорванным. Кто-то его там где-то побил... Шахтер этот насупился сразу, на лице у него мука и страдание. "Где он сейчас, говорит, находится?" Пошел подрался за друга. Вы, наверное, видели в столовой парня с синяком под глазом? Так это его работа...
Марина Александровна слушала его и тоже улыбалась.
- Ну, а что вы делаете в дождливые дни? - спрашивал Борис.
- Читаем,- ответила Танечка.
- Она читает, а я в окошко смотрю.
- А что читаете?
- Юрия Казакова, рассказы... Читали?
- Н-нет,- неуверенно ответил Борис,- но, кажется, слышал.
Они вышли к освещенному голой лампочкой глухому магазину. Пепельная, вытоптанная земля под ногами, а на этой земле выросли вдруг их длинные тени, которые скоро опять растворились во тьме. Но впереди уже горел первый фонарь, а маленький прудик, освещенный этим фонарем, был весь затянут зеленой ряской и звонко пел лягушачьими голосами - сплошной какой-то крик радости несся из этого круглого прудочка, вплетаясь в тишину ночи.
- В детстве у меня была книжечка,- говорил Борис.- Очень маленькая, наверное, с мою ладонь, теперешнюю, конечно. Вот такая. А там - всего одна басня Крылова с цветными картинками - "Стрекоза и Муравей". Если бы вы знали, как я ненавидел черного муравья! А стрекоза мне нравилась. Во-первых, она все лето летала, пела, а во-вторых, она была на картинке очень грустная нарисована, с большущими глазищами... Мне так было жалко ее, что я просто плакал, когда мне читали басню. Сначала я что сделал? Я стал, помню, карандашом везде зачеркивать муравья. Чтоб его не было. Но книжка-то оставалась. Как увижу книжку, так опять про стрекозу вспомню, что ее на зиму муравей к себе в дом не впустил... Я его ненавидел! Я его зачеркнул карандашом, а он все равно был. Тогда я вот что придумал: я знал, конечно, что книжку рвать нельзя, и я ее однажды вынес в чулан, а у нас там старый сундук стоял около стенки, и паутина за сундуком. Вот в эту паутину я и спрятал книжку. Страшно было в паутину запихивать книжечку, но я свой страх переборол и запихнул. С глаз долой - из сердца вон. И не стало для меня ни муравья, ни стрекозы. Ну их, думаю... Вот и все. А книжка-то все равно осталась, хоть за сундучком, а осталась, а главное, муравей со стрекозой остались. Смешно? - спросил он, когда они подходили к дому.
- Смешно,- ответила Марина Александровна.