Вечер. Народ на набережной. Фонари. Освещенная полоска каменистого пляжа, кромка оцепеневшей воды и голубые камни под этой водой. Никакого движения! Штиль. Не море, а аквариум с камушками на дне. Прозрачная водица в блюдечке.
И впервые за многие дни слышно было, как шаркали ноги, как говорили и смеялись люди. Слышны были пронзительные и тревожно дикие крики павлинов в вольерах парка. До странности тихо. До удивления.
- Я еще никогда не видела такого моря,- говорила в этот вечер Марина Александровна.- Уши, что ль, заложило?
Они ушли от этого моря в шум и дребезг громоподобной музыки, в яркий свет стосвечовых ламп, ввинченных в дешевенькие бра под молодую рыжую бронзу, в бледно-голубые стены веранды, на которой царствовал Борис, очень приятный молодой человек родом из Симферополя, работавший с весны до глубокой осени здесь, в этом большом доме отдыха, культурником и каждое утро объявлявший о предстоящих походах, забавах и развлечениях. Он входил каждое утро в столовую и хрипловатым голосом говорил в мегафон, заставляя всех сразу умолкнуть и прислушаться: "Внимание, товарищи! Сегодня нам предстоит..." Этот Борис, похожий на какого-то известного, как сказала Танечка, итальянского артиста: "На того, который играет в фильме... Помните... Как же он называется?" Танечка так и не вспомнила фильм с актером, на которого был похож Борис, и смеялась над собой. "Почему на итальянца? - спрашивала Марина Александровна.- Насколько я понимаю, итальянцы не бывают блондинами... Ты что, милочка моя!" Танечка согласилась с ней, и они обе решили, что Борис похож на крашеного итальянца...
Борис прекрасно понимал привычную уже для всех уязвимость своей профессии, об которую, как однажды сказал он сам, "вытерли ноги, как о половик, чуть ли не все сатирики и юмористы нашего шумного века". Можно даже предположить, что это был мужественный человек, решившийся, несмотря ни на что, зарабатывать себе на хлеб именно на этом поприще. Кстати, он и внешне совершенно непохож был на того развязного и примитивного культурника, на того типичного, так сказать, массовика, без которого, как принято считать, не обходится ни один дом отдыха или санаторий. Во-первых, он был застенчив и говорить громко умел только через мегафон, а во-вторых, когда он приглашал людей совершить с ним какую-нибудь поездку или прогулку, то очень хорошо и влюбленно говорил о Крыме, можно сказать, приглашал осмотреть не какое-нибудь историческое место, а побывать в самой истории, и Марине Александровне и Танечке было просто приятно слушать за завтраком его рассказы-приглашения, хотя сами они так никуда и не собрались ни разу. Но зато им всегда казалось, что Борис, рассказывая и приглашая, смотрел только на них. Марине Александровне казалось втайне, что он смотрел, как это ни странно, на нее, а Танечке, в свою очередь, чудилось, что он только для нее и рассказывает по утрам о Крыме. И еще им казалось, что он ужасно огорчался всякий раз, когда они уходили, кивнув ему на прощание.
"Сегодня он с тебя опять глаз не сводил",- говорила Марина Александровна Танечке. "Нет уж, Марина Александровна,- лукаво отвечала ей Танечка.- Я все прекрасно видела, он смотрел все время только на вас. Придется Сергею Павловичу доложить в письме..."
Но каждой из них было приятно и забавно слышать это друг от друга, и они посмеивались над собой и над Борисом, этим сутулым, похожим на крашеного итальянца, с хорошими манерами и вообще очень приятным человеком, который им нравился.
А в этот вечер, когда пришли они от тихого моря в шум и топот, шарканье ног о грязный дощатый пол, они увидели другого Бориса, и он их тоже увидел, когда они остановились у дверей, и пошел к ним навстречу сквозь танцующие пары,- они увидели усталого и смущенного человека, оглушенного музыкой, которую сам он, наверное, ненавидел. Марина Александровна удивленно подумала: "Неужели он хочет пригласить? Не успели войти... Не дай бог, если вдруг меня, а не Танечку".
Но он подошел и, слегка склонив голову набок, сказал:
- Здравствуйте. Пришли посмотреть, что у нас тут творится?
Он не спросил: "Пришли потанцевать?" - и это отметила Марина Александровна, словно бы он у хороших друзей спросил: "Пришли посмотреть? Ну что ж, смотрите, вот так я работаю, так зарабатываю себе на хлеб - ставлю пластинки и пытаюсь шутить. Но вы пришли, и я счастлив".
Именно так все и поняла Марина Александровна и даже смутилась от какой-то неожиданной и душевной своей благодарности Борису за эту дружескую и усталую, измочаленную, как у старого клоуна, улыбку. "Проходите, пожалуйста, будьте так добры,- сказал он и особым, как показалось Марине Александровне, настойчивым взглядом словно бы обласкал ее, а потом и Танечку.- Здесь не так уж плохо, когда привыкнешь". И улыбнулся.
"Внимание, товарищи! - говорил он через минуту, ставя новую какую-то пластинку на диск огромной, "концертной", как она называлась, радиолы.- Внимание! Сейчас я объявляю белый танец. Дамы, приглашайте кавалеров! Но, товарищи, еще минуточку внимания, маленькое объявление! По окончании танца и во время танца просьба не забывать, что мужчины остаются мужчинами, а не превращаются в дам..."
Марина Александровна с улыбкой смотрела на него, а он с другого конца зала, через пустое пока пространство, от радиолы, стоявшей в углу, посмотрел на нее под смех отдыхающих, которым пришлось по вкусу это "маленькое объявление",- посмотрел с виноватой и грустной усмешкой. "Ну что ж,- словно бы сказал он,- я здесь работаю, и люди сами хотят, чтоб я говорил эти глупости. Пожалуйста, я могу!"
"Господи! Как я устала от этой Танечки!" - вдруг подумала Марина Александровна и искоса поглядела на нее: та стояла, заложив руки назад и касаясь пальцами вытертой и глянцевито поблескивающей стены, и тоже смотрела на Бориса, щуря глаза, словно была близорукой. "Ну что, посидим?" - спросила у нее Марина Александровна. А Танечка нехотя и вяло ответила: "Мне все равно". "Ну и прекрасно! - подумала Марина Александровна.- А мне хочется посмотреть на нормальных людей".
- Не узнаю Бориса,- сказала Танечка, когда уже все танцевали и гремел быстрый и ритмичный фокстрот, и сам Борис, тоже подхваченный кем-то, танцевал в толчее, развлекая, видимо, веселым рассказом свою даму, избравшую его и теперь громко смеющуюся.- Неужели нельзя что-нибудь поостроумнее придумать?
- Он устал, деточка,- сказала ей Марина Александровна с еле скрываемой неприязнью.- Он работает и очень устал. Посмотрела бы я на тебя...
Объяснение это вполне устроило Танечку, и она согласно кивнула.
- Вообще-то да, конечно,- сказала она.- Я бы не смогла.
- Если тебя пригласят, ты пойдешь? - спросила Марина Александровна.
- Нет,- ответила Танечка.- Нет, конечно.
- Почему "конечно"? А я, например, с удовольствием. А если Борис? Видишь, он отлично танцует.
- Но я же в кедах.
- Плевать. Я тоже.
- Не знаю.
- А я уже соскучилась по людям.
Танечка ничего не ответила, а Марина Александровна опять поймала на себе взгляд Бориса, и на этот раз ей почудилось, будто Борис, танцуя, говорит ей с усмешкой: "Ничего не могу поделать: я "дама". Меня пригласили. Я дал вам возможность оглядеться, объявив этот дурацкий белый танец. Но мне чертовски надоело веселить свою партнершу". И она, скользнув взглядом по танцующей с ним женщине, подумала: "Да, я, конечно, понимаю, вам нелегко",- и улыбнулась ему, когда он еще раз украдкой посмотрел на нее, словно бы спрашивая: "Ну как?"
Ей стало жарко, и она почувствовала, какая горячая кожа у нее на скулах. "Очень глупо,- сказала она себе.- Не может же он рассуждать именно так, как я тут рассуждаю за него. Почему я думаю, что он думает именно так, как кажется мне? И почему мне это кажется? Чушь какая-то. Совсем еще мальчишка, лет тридцать с небольшим. Впрочем, какой уж там мальчишка! Мальчишка..." Она опять спросила у Танечки:
- Ты как сама-то настроена? Идти домой или побыть еще тут?
Когда она искоса посмотрела на Танечку, она заметила, что та тоже словно бы машинально и задумчиво следит взглядом за Борисом.
- Хорошо,- ответила Танечка, выходя из задумчивости.
- Что хорошо?
- Давайте побудем здесь.
- Тогда пошли сядем.
И они сели на откидные стулья, рядком стоящие вдоль вытертых спинками стен. Но им не дали долго сидеть, и когда Борис объявил хрипловатым голосом: сейчас танцуем вальс", - Марину Александровну пригласил коренастый крепыш и уверенно закружил в вальсе, жестко обхватив талию. Крепыш молчал. А Танечке в этом смысле не повезло: ее пригласил шумный и веселый парень и старался развеселить девушку. "А почему вы такая грустная? - говорил он ей.- Нельзя грустить, когда кругом веселье. Как вас зовут?" Впрочем, трудно сказать: повезло или нет... Может быть, ей в этот вечер и не хватало как раз этих банальных и старых, как мир, вопросов: "А почему вы такая грустная?" и "Как вас зовут?" Может быть, одно лишь это способно было вывести ее из оцепенения или, во всяком случае, заставить усмехнуться.
Теперь Марина Александровна кружилась в вальсе, а Борис сидел на стуле возле радиолы и устало смотрел на нее, танцующую. На лице у него была добрая улыбка, и он словно бы говорил ей: "Вот теперь все правильно. Я работаю, а вы отдыхаете. Теперь каждый из нас занимается своим делом. И очень хорошо. Мне приятно работать, когда вы танцуете. Но я чертовски устал. Вы можете каждую минуту уйти, а я обязан сидеть, как привязанный, и обалдевать до десяти часов тридцати минут от музыки и от идиотской клоунады... "Весь вечер на манеже Борис"... Как это вам нравится?"