- Когда-то я мечтал быть критиком. Много читал. А потом понял, что из меня критик все равно не получится. Я бы муравья перечеркивал, а если бы это не помогало, книжку за сундук прятал. Есть такие критики. С глаз долой... А вы, между прочим, даже не улыбнулись. А мне казалось, что я рассказываю смешную историю. Я иной раз удивляюсь, почему люди смеются, когда я говорю глупости?
- Ну нет, почему же! - сказала Марина Александровна.- Я иду и все время улыбаюсь.
Поселок уже утих, и редкие огоньки горели в окнах. Лаяли собаки, а одна маленькая собачонка с урчанием подлезла под плетень, выбежала на улицу и, словно бы подпрыгивая от злости, бежала за ними и пронзительно, заливисто лаяла. И чудилось, будто звонкий ее лай отдается в горах и возвращается обратно стоголосо. В ушах звенело от этого лая.
Поселок стоял на холме, над обрывом к морю, и, когда они подошли к дому, где жили Танечка и Марина Александровна, стало видно море или, вернее, тьму, которая была морем.
- А вон и пароход,- сказал Борис.
Далеко во тьме дрожала какая-то желтенькая искорка.
- Если полчасика постоять вот тут, то опять услышим, как вздохнет море.
Борис легонько притронулся рукой к локтю Марины Александровны, словно бы хотел удержать ее, но она сказала, поглядев на него из потемок:
- Нет, нам пора.
Хотя вдруг и подумала с озорством, что ей никуда еще не пора, что ночь тиха и было бы удивительно приятно остаться еще хоть ненадолго в этой онемевшей и теплой ночи. И она подумала еще, что было бы очень хорошо, если бы Танечка ушла, а она осталась бы здесь одна.
"Господи! - подумала она.- Почему я не могу делать то, что мне хочется?"
- Как ты-то, Танечка? - спросила она, ощущая какую-то пугающую бессмысленность своего желания остаться.
- Как хотите... Я могу еще постоять,- ответила Танечка.
А Марина Александровна поймала на себе взгляд Бориса и увидела во тьме его грустную улыбку.
- Нет,- сказала она, улыбаясь ответно,- нам все-таки пора. Ой-ей-ей! Уже, наверное, полпервого, не меньше. Тьма такая, ничего не видно.
Ее очень смущала рука Бориса, которой он придерживал ее за локоть, слегка сжимая его пальцами. И она, взглянув на часы, освободилась от этого приятного, но уж очень откровенного прикосновения и опять улыбнулась ему, как будто сказав, что этого делать не следует. Но неожиданное раздражение на Танечку, которая была рядом и тупо смотрела на желтый огонек в море, пробудило вдруг в ней неосознанное какое-то упрямство или, скорее, не упрямство, а какую-то непонятную страсть к свободе. Она вдруг впервые почувствовала себя скованной по рукам и ногам, и впервые все в ней возмутилось, поднялось в душе против этого. Она впервые поняла, как она устала от Танечки, как та ей надоеда. И поэтому, когда они подошли к калитке темного, спящего дома, к двум каменным столбам, над которыми зацветала сирень, и зашли в кромешную тьму этих столбов и густой сирени, словно бы спрятавшись от далекого и смутного света фонаря, который скрылся теперь за сиренью, она сказала как бы между прочим Танечке:
- Ну ты ступай, открой там дверь, а я следом за тобой,- чувствуя при этом какую-то подмывающую и волнующую ее решимость.
"Так хочу... Так хочу,- как будто твердила она сама себе.- Так хочу..." И прислонилась плечом к каменному столбу.
Танечка отворила скрипнувшую калитку и молча прошла во двор, и слышно было, как она поднялась по ступенькам на крылечко.
И вдруг Марине Александровне стало смешно. Радостно и очень смешно. И она улыбалась и словно бы шепотом посмеивалась. Ей захотелось вдруг, чтобы Борис поцеловал ее. А он молча приблизился к ней, словно бы почувствовал это ее желание, притронулся к ее локтю и спросил:
- Вы улыбаетесь?
"Ужасно смешно,- думала она, с удивлением поглядывая на себя со стороны.- И очень странно. Я ведь совсем не хочу с ним целоваться! Зачем? Глупо все и смешно".
- Вас ведь можно называть просто Мариной?
Она ощутила вдруг себя девчонкой, которую впервые может поцеловать парень. И все тогда будет впервые, все так же неловко, бестолково и глупо...
И неожиданно для себя спросила:
- Вам понравилась Танечка?
Марина Александровна и удивиться не успела своему странному вопросу, как Борис обнял ее.
- Что вы делаете? - растерянно проговорила шепотом Марина Александровна и, отворачивая лицо, уперлась в грудь Бориса руками.- Вы с ума сошли.
И в это мгновение Борис неожиданно сам вдруг отпрянул от нее, а кто-то схватил ее за руку и сильно дернул на себя. Ужас пронзил ее холодом, когда она увидела во тьме безумно злое и презрительно сморщившееся лицо Танечки.
"Ах так!" - услышала она ее голос и жалко улыбнулась, понимая, что все это было в шутку... все было смешно и глупо, и надеясь, что Танечка тоже сейчас это поймет.
Но Танечка, не дав опомниться, потянула Марину Александровну за руку.
- Идите сейчас же домой. А вы, Борис, уходите. Как вам не стыдно! Уходите.
И Марина Александровна покорно пошла, испуганно взглянув на Бориса, который в недоумении пробормотал смущенно:
- Что такое? Ничего не понимаю...
"Боже мой,- мысленно шептала Марина Александровна.- Какой стыд! Боже мой... Куда она меня тащит? Почему? Она с ума сошла... Как стыдно-то! Я ничего не понимаю... Ничего. Совершенно ничего не понимаю. Какое она имеет право? Что это такое?! Что все это значит? Почему я молчу?"
А Танечка в бешеной, какой-то немой истерике вела Марину Александровну за руку домой.
- Ты что, Танечка? Ты в своем уме? - спросила Марина Александровна, когда поднялась на крылечко.
- Ничего,- сразу ответила та.- Идите, идите.
- Что все это значит? - плывущим и вибрирующим голосом вкрадчиво спросила Марина Александровна, избавляясь от нервного шока.- Отпусти мою руку наконец! Ты мне делаешь больно. Отпусти! - крикнула она вдруг.
Она тяжело дышала, ее душила злость, и она готова была в эти минуты отвесить этой безумной девчонке пощечину.
А Танечка словно бы выронила руку и, навзрыд заплакав, убежала в дом.
Марина Александровна зажмурилась, пытаясь осознать случившееся.
"Спокойно,- говорила она себе мысленно.- Спокойно. Дура несчастная! Что же она подумала обо мне? Вот ведь характерец... Ай да Танечка! Отколола номерок. Фу ты, господи! Надо взять себя в руки. Как нескладно все получилось! Стыдно перед Борисом. Спокойно! Успокойся".
И когда она из тьмы услышала голос Бориса: "Марина, - позвал он тихонько,- Это вы?" - она ему тоже тихо, но внятно сказала:
- Идите, Борис, домой. И, пожалуйста... извините нас...
Он крадучись подошел и сказал уже шепотом оттуда, снизу, с земли, подняв к ней глаза:
- А почему бы нам не пойти к морю?
Марина Александровна (теперь она была просто Мариной), Марина усмехнулась и даже пошатнулась, в каком-то мгновенном головокружении.
- Нет, Борис. Этого я не хочу,- сказала она.- А вы хотите быть добреньким муравьем?
- Ну зачем же так, Марина. Я не хотел вас обидеть...
- Нет, Борис. Конечно, нет! Извините, пожалуйста. Господи! Я сама... Идите домой... Я вас прошу. Я вам не в силах ничего объяснить.
В это время свет в комнате погас, и Борис, который был только что смутно освещен и казался коричневым в этом отблеске света, вдруг тоже погас и как будто провалился во тьму.
- Марина!
- Вы еще здесь? Странно,- сказала Марина Александровна.
Но втайне была благодарна Борису, что он не ушел, хотя прекрасно знала теперь, что помешательство, в которое она впала вдруг, уже не повторится. И была спокойна за себя. Она подумала, что Танечка могла сквозь стекла слышать их сдавленный шепот и черт знает что представить себе, напридумать, вообразить. Но это, как ни странно, сейчас совершенно не волновало ее.
- Вы сердитесь на меня? - сказал Борис.
"Какое ему дело, сержусь я или нет".
- Нет,- ответила она и хмыкнула, чувствуя вдруг оживающую свою радость и какое-то незнакомое доселе ощущение свободы.- Спокойной ночи, Борис. Когда пойдете, не забудьте щеколду на калитке задвинуть. Так велит хозяин.
Танечка лежала в постели. Она отвернулась к стене, когда вошла Марина Александровна, и, закрывшись с головой одеялом, отозвалась судорожным и уже сухим, без слез всхлипом.
Марина Александровна, стиснув зубы, старалась прогнать из души своей, из сердца глупую улыбку и не допустить ее к себе на лицо, задушить ее еще там, в душе, которая тряслась и прыгала от какого-то дикого ликования. Она тихо разделась, открыла форточку и, не зажигая света, легла, задрожав под холодным и влажным, тяжелым одеялом. Она тоже закрылась с головой этим одеялом и только там выпустила на волю свою радость, и лицо ее с облегчением расплылось в дурацкой и счастливой улыбке.
"Странно, странно! - услышала она вдруг музыкальный перезвон слов в своем сознании.- Странно. Почему я улыбаюсь? Почему мне так весело? Странно! Очень странно!.. А Танечка-то какова? Почему я ей ничего не сказала? Володька - собственность, и я теперь тоже, выходит, собственность... Ничего себе любовь! Жалко ее, конечно... Но сколько можно?! И что я могу? Неужели непонятно? Какая чушь... И перед Борисом стыдно... Ах, какая все-таки... Неужели она могла подумать, что я специально с Борисом задержалась... Не могу же я, в самом деле, сказать ей, что она мне давно уже в тягость. Какая чушь... Ни капельки гордости, боже мой!"
- Жалко мне тебя, Таня,- сказала Марина Александровна, словно выдохнула.
Танечка всхлипывала изредка, и тяжелые эти всхлипы напоминали Марине Александровне отдаленный всплеск спокойного моря.