- Не заливай! Вторая смена в три начинается, а сейчас и двенадцати нет.
Я не видел Болдина и Сиротина почти четыре месяца, уверял себя, что даже не кивну им, когда мы встретимся, теперь же разговаривал с ними, словно не было никакой ссоры. Петька держался просто, а Колька сиял, как пряжка на его ремне. Захотелось сбить с него спесь, и я, придав голосу равнодушие, сказал:
- Помнится, когда мы учились, ты говорил, что сразу же на фронт попросишься, как только настоящая война начнется… Не пустили или сдрейфил?
Колька рассмеялся.
- Чудак! Неужели по-прежнему считаешь, что нас могут на фронт послать?
Я промолчал.
- Так-то, - сказал Болдин и, кивнув на Петьку, добавил: - Мы решили весь курс спецшколы за один год пройти и - в летное училище.
Я понял: ребята все взвесили, все обдумали. Я чувствовал себя перед ними пацаном, которому взрослеть и взрослеть. Надо было что-то сказать, и я неожиданно для себя выпалил:
- Пока вы будете учиться, война кончится!
Колька поймал мой взгляд.
- Я обязательно повоюю, ты еще услышишь обо мне!
Боже мой, как я хотел походить на Болдина. Колька представлялся мне тем человеком, который все может. Осознавая свою никчемность, я опустил глаза.
- Через неделю в Ташкент уезжаем, - сказал Петька.
Я тотчас вспомнил услышанные где-то стихи; чуть приободрившись, насмешливо продекламировал:
- Мчится, мчится скорый поезд на Ташкент и Ашхабад: не догонишь, лютый ворог, не догонишь, лютый гад!
- Дурак! - рассердился Болдин. - Нашу спецшколу переводят туда.
- Урюка полопаем, изюма, - помечтал вслух Петька и смутился.
Его смущение было таким трогательным, что я даже не обиделся на слово "дурак", взволнованно пожелал ребятам счастливого пути.
- Орехова в восьмом учится или в техникум поступила? - внезапно спросил Колька.
Я сказал, что Люся эвакуировалась вместе с родителями еще в августе.
- Куда они уехали?
- Вроде бы в Сарапул.
- Значит, она не пишет тебе?
- Нет, мы переписываемся!
- Не заливай. Если бы это было так, то ты бы точно знал, куда она эвакуировалась.
Крыть было нечем. Я действительно не имел понятия, где сейчас Люся. Кто-то сказал на кухне, что Ореховы в Сарапуле, и это осталось в памяти.
Поглядывая на трамвайную остановку, Колька нетерпеливо притоптывал, пока я и Петька вспоминали одноклассников, учителей, наши проказы - одним словом, то, что было совсем недавно.
- Закругляйся!
- У нас сегодня экскурсия, - виновато объяснил мне Сиротин. - Сбор на Зубовской площади в час.
- В тринадцать ноль-ноль, - уточнил Колька.
Мы попрощались и разошлись. Очень скоро я перестал думать о Болдине и Сиротине: был озабочен предстоящим разговором с бабушкой - она всегда, как только я появлялся, расспрашивала меня о школьных делах.
3
Любой обман обязательно раскрывается - жизнь убедила меня в этом. Помню, как вздыхала бабушка, как смотрела на меня мать, когда выяснилось, что я - прогульщик. Они просили приналечь на математику и физику, но я, решив на этот раз настоять на своем, упрямо твердил:
- Надоело учиться!
- Поступай как знаешь, - сказала наконец мать.
На следующий день я пошел устраиваться на "шарик" - так называли в нашем доме 2-й Государственный подшипниковый завод. Мне хотелось стать токарем. Однако вакансий не оказалось, меня направили учеником строгальщика в ремонтно-механический цех. Я не стану уверять, что пошел работать по велению сердца. Я просто хотел изменить свою жизнь. К тому же рабочим выдавался совсем другой паек - не такой скудный, какой я получал по иждивенческой карточке.
Ремонтно-механический цех находился на первом этаже огромного корпуса. На стенах темнели пятна мазута, тяжелая, плохо пригнанная дверь открывалась с трудом, часто оставалась распахнутой. Тогда по цеху начинал разгуливать сквозняк - на окнах с деревянными решетчатыми рамами было много дыр. Кроме меня, на сквозняк никто не обращал внимания: все рабочие были в телогрейках, некоторые даже в ватных брюках, я же мерз в коротковатой куртке с поддетым под нее свитером. Несмотря на недостаточное питание, я продолжал расти, стал - кожа да кости, все, что было куплено мне еще до войны, теперь или не налезало, или сильно стесняло движения. Куртку, в которой я работал, бабушка расширила в плечах и под мышками, а изъеденный молью свитер обнаружила на дне чемодана, пылившегося на гардеробе; удивившись, вспомнила, что этот свитер когда-то носил мой отец.
Меня определили учеником к самому лучшему строгальщику - старику с повисшими усами, совершенно седыми, и сросшимися у переносицы бровями. Был он среднего роста, чуть сутуловатый; очки в дешевой металлической оправе с обмотанными ватой, чтобы не натирали уши, дужками придавали ему вид счетовода, учетчика, но отнюдь не рабочего. За несколько лет до войны мой наставник вышел на пенсию, теперь же возвратился в цех, потому что - так он объяснил мне - сейчас все работают или воюют. Говорил старик мало и неохотно, на все мои вопросы отвечал: "Присматривайся". Мне хотелось потыкать кнопки, повертеть суппорт, но в первые дни старик только гонял меня по цеху: то подай, это принеси, обиженно фыркал, когда я хватал не тот инструмент, который требовался ему. Спустя неделю, склонившись над суппортом и не глядя на меня, принялся объяснять устройство и назначение строгательного станка. Объяснял он понятно. Мне не терпелось самостоятельно обстрогать хоть какую-нибудь деталь, но в ответ на мои просьбы старик продолжал твердить: "Присматривайся". Прошла еще неделя, и только тогда мой наставник, да и то с явной неохотой, позволил мне поработать на станке под его присмотром. Я старался, мне казалось: все делаю правильно, хорошо. Однако старик часто поправлял меня, гудел над ухом, как рассерженный шмель. После смены неодобрительно сказал:
- Больно прыткий ты, все норовишь нахрапом сделать.
Я промолчал.
- Ох-ох-ох, - выдохнул мой наставник и, не попрощавшись, пошел в столовую.
За перевыполнение плана выдавались талоны на дополнительное питание - жиденький супчик, синеватое пюре с кусочком соленой рыбы, ломтик черного хлеба. Ученикам дополнительное питание не полагалось. А жрать мне хотелось так же, как всем, может быть, даже сильней. Свой паек - шестьсот граммов хлеба, обычно черного - белый продавали лишь иногда, за ним сразу же выстраивалась очередь - я съедал по дороге на работу. Во время обеденного перерыва, сглатывая голодную слюну, украдкой посматривал на тех, кто, притулившись около станка, разворачивал свой "обед" - хлеб, скупо посыпанный сахарным песком или с тонким слоем смальца. Дуя в жестяные кружки, над которыми поднимался, растворяясь в холодном воздухе, пар, рабочие пили обыкновенный кипяток: заварка выдавалась только по продуктовым карточкам - четвертушка чая в месяц. Слоняясь по цеху, я гадал, что сготовила бабушка на ужин. Чаще всего она варила чечевицу - получалась не то каша-размазня, не то густая похлебка. Иногда бабушка клала в тарелку пол-ложки смальца или капала толику растительного масла; оставшуюся на горлышке бутылки каплю подбирала указательным пальцем и слизывала.
Мешочек чечевицы, немного ржаной муки, килограмм сала бабушка купила на Даниловском рынке после того, как через комиссионный магазин был продан японский фарфор. Сало мы съели быстро. Оно было превосходное: слегка розоватое, в меру соленое, толщиной в четыре пальца. Муку бабушка берегла - добавляла понемногу в супы и в оладьи из картофельной шелухи. Холод, физическое напряжение - все это требовало калорий. А где их было взять?
Прошел год. Приближалась весна - самое голодное время. Все что было припасено осенью, мы уже съели. На жировые и мясные талоны продуктовых карточек выдавался теперь лишь комбижир да яичный порошок, в котором - так говорили все - было больше соли, чем сухого белка и желтка. В довершение к этому у меня украли карточки - хлебную и продуктовую. Я получил их утром первого марта - новенькие, пахнувшие типографской краской, сразу же поехал на Калужскую площадь: там находился продмаг, где мне выдавали продукты. Черт меня дернул вынуть карточки и полюбоваться ими. Глядя на талоны с цифрами и напечатанными словами "мясо", "жиры", "сахар", "крупа", я думал: "Авось повезет: вместо яичного порошка удастся купить колбасу или что-нибудь еще, сытное и питательное". На Калужской площади, сойдя с трамвая, я сунул руку в карман и обомлел - карточек не было. Вывернул все карманы, даже под подкладкой пощупал. Заметался по площади, хотел нагнать трамвай, свернувший на Коровий вал, но понял: бесполезно!
Мать и бабушка охали и ахали, соседи посоветовали сбегать в милицию, потом кто-то сказал, что иголку в сене легче найти, чем украденные карточки. Мать и бабушка стали делить свой хлеб на три равные доли, в комиссионный магазин "уплыло" еще несколько памятных мне вещей. Однако на выплаченные "комиссионкой" деньги была куплена лишь часть того, что я смог бы получить по карточкам…
Несмотря на то что я уже работал самостоятельно - был строгальщиком третьего разряда, талоны на дополнительное питание мне давали редко: я едва-едва справлялся с заданием, перевыполнял его лишь иногда. Теперь же, стараясь обеспечить себя талоном, торопился и в результате запарывал детали. Мой наставник - старик по-прежнему опекал меня - так выразительно вздыхал, что я готов был сквозь землю провалиться. И наконец, когда я испортил очень важную деталь, он назвал меня вредителем. Внутри у меня похолодело: даже в мирное время вредителей сажали, сейчас же шла война, на снисхождение рассчитывать было глупо.
- Ошибся, - пробормотал я.
- Часто ошибаться стал. Я уже говорил тебе это и еще раз повторяю: больно прыткий ты.
- Стараюсь норму перевыполнить.