- Нахрапом не перевыполнишь.
- Карточки украли, - неожиданно признался я.
- Обе?
Я кивнул. Лицо старика скривилось, словно от зубной боли, кончики усов дрогнули.
- Как же ты теперь живешь, парень?
- Утром чай с хлебом, вечером чечевица. Если в ночную выхожу, то днем бабушка что-нибудь еще дает.
Старик горестно вздохнул:
- При твоей комплекции от такой кормежки ноги, конечно, не протянешь, но и норму не перевыполнишь.
- Три раза недовыполнение было.
- Мастер участка уже говорил про это. Собирался после смены пропесочить тебя, а теперь придется талоны выхлопатывать и какое-нибудь пособие от казны.
Старик не успел помочь мне.
Вечером бабушка поставила передо мной тарелку с остывшей чечевицей.
- Последняя.
- Может, болтушку сделаем?
- Мука тоже кончилась. Завтра придется снова в "комиссионку" идти.
Я молча съел чечевицу, выпил стакан кипятка с растворенной в нем крупицей сахарина и лег спать. Матери дома не было. Она работала в больнице, часто дежурила - ночным дежурным полагался ужин.
Утром ноги сами понесли меня к булочной, где я, пока у меня были карточки, выкупал свой паек. Потоптавшись около витрины с сиротливо лежавшими в ней муляжными связками сушек и баранок, оставшимися еще с довоенных времен, я неожиданно для себя вошел в помещение. Покупателей не было. На прилавке лежала четвертушка хлеба. Ничего не видя, кроме нее, ничего не соображая, я взял эту четвертушку и, ощущая спиной изумленный взгляд онемевшей от моей дерзости продавщицы, направился к двери, отламывая на ходу хлеб и запихивая его в рот… Меня нагнали у проходной. Какой-то мужчина саданул мне по носу. Люди что-то говорили, но что именно, я не понимал - слышал только выкрики, видел возмущенные лица. Все, что происходило в эти минуты, казалось мне дурным сном, который вот-вот кончится. Очень скоро собралась такая толпа, что вызванный кем-то милиционер с трудом протиснулся через нее.
Меня отвели в милицию, составили протокол. Так я очутился в холодной камере с обвалившейся штукатуркой, с парашей сбоку от двери. Ни стола, ни нар в камере не было. Сквозь небольшое, высоко расположенное окно с решеткой скупо пробивался дневной свет. Я не сразу заметил двух парней, сидевших на полу, привалившись спинами к стене. Лишь после того, как захлопнулась тяжелая дверь и лязгнул засов, я увидел их, неуверенно поздоровался. Парни не ответили. Один из них - высокий, хотя и пониже меня, плотный, со шрамом на щеке - одет был знатно: бурки, меховая шапка, ворсистое полупальто с прорезанными карманами - в них он держал руки. Другой парень - невысокий, тонкий, с болезненной бледностью на лице, в поношенной телогрейке, в кепке-малокозырке с пуговкой на макушке, в красивых полуботинках на тонкой подошве, - видимо, сильно мерз: двигал ногами, остервенело мял ту часть полуботинок, где были пальцы.
Я потоптался, оглядываясь, куда бы сесть.
- Садись, фрайерок, на чем стоишь. - Парень в бурках хохотнул.
- Даже табуретки нет, - пробормотал я.
Парень в бурках снова хохотнул.
- За что взяли-то?
Я рассказал. Обозвав меня дураком, он добавил:
- Пять лет припаять могут. Как-никак сто шестьдесят вторая, пункт "г".
Об этом мне сообщили при составлении протокола. Тогда я слушал плохо - голова была как в тумане. Теперь же с ужасом понял: впереди - тюрьма, лагерь.
Прежде чем сесть, я прикоснулся к батарее. Она была ледяной. Утром под ногами похрустывал снег, ветер пронизывал до костей. А несколько дней назад была оттепель - сугробы осели, стали ноздреватыми; на тропинках в продавленных каблуками ямках темнела вода; вовсю светило солнце и даже чуточку припекало. Все радовались солнцу, теплу, все думали, что война, может быть, окончится в этом году - разгром немцев под Сталинградом удвоил и утроил надежду.
Несколько минут мы молчали. Моего соседа колотила дрожь. Дышал он сипло, уткнув нос в вырез телогрейки. Ненароком дотронувшись до его руки, я определил - высокая температура.
- Надо бы врача позвать!
Парень в бурках посоветовал мне похлопотать насчет профессора по медицине.
Было тихо, так тихо, что звенело в ушах. Не верилось, что вблизи трамвайная линия, по булыжной мостовой пробегают, отфыркивая фиолетовый дымок, автомобили. "Знают ли о том, что случилось, бабушка и мама, или им ничего не сообщили?" - подумал я и услышал свой вздох.
- Хуже смерти, фрайер, ничего нет, - сказал парень в бурках, - а она, если с умом жить, еще не скоро наступит. Мне бы только на волю вырваться. Снова буду сыт, пьян и нос в табаке. Скачок - и все дела.
- Скачок?
Посмеявшись, парень в бурках объяснил:
- Скачок, по-блатному, квартирная кража. Обыкновенный замок я ногтем открою. А если в кармане канцелярская скрепка окажется, то и с английским справлюсь.
Впервые в жизни я встретился с настоящим вором - парень в бурках не скрывал, что он вор и не просто вор, а вор-скачкарь. Пытаясь вызвать к себе сочувствие, я рассказал, что месяц назад у меня вытащили карточки. Парень в бурках зевнул.
- Я тоже щипачом был. Иногда получалось, чаще - нет. Два раза кровянку пускали - по неделе отлеживался. Потом погорел в универмаге. Под локотки и - в милицию. В лагере с толковыми ребятишками сошелся. Посмотрели они на мои лапы - и приговор: в щипачи не гожусь. После освобождения скачкарем стал. До войны по-всякому бывало: то густо, то пусто. Часто собака в хате оказывалась или же домработница на звонок выходила. Теперь - лафа! Теперь даже в профессорских хатах ни собак, ни домработниц. Открывай дверь и бери, что хочешь.
Я возмутился, однако не осмеливался произнести вслух то, что вертелось на языке.
После обеда - ломоть хлеба и борщ с крупно нарезанной, недоваренной свеклой - меня повели к следователю. Проходя через дежурку, перегороженную деревянным барьером, гладко отполированным руками облокачивающихся на него людей, я увидел бабушку, удрученную, состарившуюся - так показалось мне - еще больше, рванулся к ней с воплем: "Прости! Пожалуйста, прости!" - но окрик милиционера заставил меня вернуться назад. В памяти осталась скорбь в бабушкиных глазах.
Комната, куда ввел меня милиционер, была узкой, с двумя стоявшими впритык столами - в чернильных пятнах, с толстыми стеклами на поверхности. Под стеклами вкривь и вкось лежали напечатанные на машинке и написанные от руки бумажки. Стены были выкрашены синей краской, потрескавшейся, местами вспученной. Кроме столов в комнате находилась очень большая табуретка с металлическими ножками. За одним из столов сидел, низко склонившись над раскрытой папкой, мужчина лет сорока в потертом пиджаке. Не отрывая от папки взгляда, он выслушал милиционера, кивком головы отпустил его и, по-прежнему не глядя на меня, сказал:
- Пододвинь табуретку и сядь! - он показал, куда надо поставить табуретку.
Перелистав несколько страниц, мужчина положил папку на противоположный от меня край стола и повернулся ко мне, задев спинкой стула стену. Его глаза, прикрытые тяжелыми, покрасневшими веками, ничего не выражали - ни подозрительности, ни сочувствия, и я, машинально отметив это, подумал, что он, должно быть, часто трет их. И тотчас, подтверждая мою догадку, мужчина потер указательным пальцем сначала левый, потом правый глаз. Проведя рукой по лицу, сказал, сообщив свое имя, отчество и фамилию, что он мой следователь.
В моей памяти не сохранились ни имя-отчество, ни фамилия этого человека, но я хорошо помню, что перед каждым допросом он проводил рукой по лицу и тер глаза.
Во время первого допроса следователь не поверил ни одному моему слову - расспрашивал про квартирные кражи, в которых якобы участвовал я, называл фамилии и клички каких-то людей, похмыкивал, выслушивая мои ответы.
Парень в бурках, когда я, возвратившись в камеру, рассказал про допрос, отрубил:
- Раскалывает! Но ты, если даже знаешь что, - молчок. Следователи народ ушлый: дернут ниточку - от клубка пшик. Верно, Олег?
Парень в телогрейке кивнул. Его уже не трясло, на лбу выступил пот, движения сделались вялыми. Он часто и жадно пил - оцинкованное ведро с водой стояло прямо на полу, кружка была одна на троих.
- Малярия? - спросил парень в бурках.
Олег подтвердил - второй год болеет.
- Если бы меня не скрутило, - добавил он, - когда я на стреме стоял, то, может, успел бы предупредить ребятишек.
- Всех взяли?
- Вроде бы всех - у меня тогда туман в голове был. - Назвав парня в бурках Макинтошем, Олег сказал, что дело было верняк: хозяева в эвакуации, а шмоток в квартире - на месяц хватит.
Макинтош завистливо почмокал.
- Уже сутки сижу и - ни одного допроса, - пожаловался Олег.
Макинтош подумал:
- Видать, у них доказательств нет.
- Какие еще доказательства нужны, когда нас с поличным взяли?
Макинтош снова подумал.
- Засада, похоже, была.
- Точно.
- Заложил, видать, кто-то.
- Кореша, наверное, меня курвой считают.
- Влип! Запросто могут пером ткнуть, когда на волю выйдешь.
Олег шумнул носом. Парни, казалось, позабыли обо мне - продолжали разговор, часто употребляли непонятные мне слова. От холода окоченели ступни, напала зевота.
- Тебе передачу принесут? - вдруг обратился ко мне Макинтош.
Я вспомнил: дома - шаром покати.
- Навряд ли.
Макинтош выругался.
- Курить охота, а в карманах даже табачных крошек нет. Ты, фрайерок, как я понял, не куришь?
- Нет.
- И не пьешь?
- Не пью.