Кристи была из штата Мэн; в школе она жутко лоботрясничала и с трудом сумела поступить только в местный университет в Ороно. Однако там она внезапно взялась за ум, добилась заметных успехов в учебе ("Главным образом потому, что мужики там были страшные зануды"), окончила университет с отличием и, как и я, получила полную стипендию в Гарварде. Она специализировалась на американской модернистской поэзии, в частности на Уоллесе Стивенсе, коего почитала почти божеством. Она и сама стала пописывать стихи, публикуя их время от времени в небольших журналах и газетах. Ей, называвшей себя "девчонкой из захолустья", а свой городок Люистон в штате Мэн "глубокой задницей Новой Англии", ничего не стоило выкурить в день сорок сигарет или напиться дешевым пивом. Но если вы заводили с ней разговор о музыкально-речевых особенностях "Песен" Эзры Паунда или об использовании пентаметра в "Тринадцати способах видеть черного дрозда" Стивенса, Кристи обнаруживала такую остроту интеллекта, которую иначе как блестящей и не назовешь. Ее научная работа в полной мере соответствовала мастерству тех поэтов, которыми она так восхищалась.
- Моя проблема, - заявила она однажды вечером, когда мы с ней отправились немного выпить, - в том, что, когда дело касается мужчин и искусства, я вечно выбираю самого проблемного и трудного человека из всех имеющихся в наличии.
То, что Кристи была немного полновата - а физические нагрузки и даже самые необременительны диеты воспринимала как проклятие, - придавало ей какое-то особое очарование - интеллектуалка, внешне похожая на неотесанную провинциальную деваху, живущую в автофургоне для бедноты. Такая внешность, впрочем, не помешала заинтересоваться ею некоему весьма лощеному типу по имени Уинтроп Холмс-третий, который за ней так и увивался.
- По-моему, все меня воспринимают как приверженку разнузданного секса, и, в принципе, они почти правы. Мне нравится разнузданность. И психи. А ты, наоборот, прямо святая покровительница самоконтроля, совершенно неспособная распоясаться и набрать хоть чуть-чуть веса…
- Это не зависит от моего желания.
- Да, ты просто астенична, и вдобавок чертовски хорошенькая.
- Едва ли меня можно назвать хорошенькой.
- Ну, разумеется, что ты еще можешь сказать, с твоим-то талантом к самоуничижению. Но ты уж мне поверь, мужчины находят тебя весьма привлекательной.
Дэвид тоже не раз говорил мне об этом, особенно когда замечал, как я хмурюсь, разглядывая себя в зеркале, как будто недовольная тем, что там вижу.
- Я всегда недолюбливала зеркала, - отшучивалась я.
- Была бы ты дурнушкой, - возражал он, - но с твоей-то внешностью Одри Хепберн…
- Ой, я тебя умоляю…
- Даже профессор Готорден - заведующий кафедрой английского языка и литературы - отметил это сходство.
- У меня волосы длиннее, чем у нее.
- Но у тебя те же аристократические скулы, и такая же светящаяся изнутри кожа, и…
- Прекрати сейчас же, - обрывала я.
- Ты не умеешь принимать комплименты, верно? - улыбался Дэвид.
Я им не верю, хотелось мне ответить, но вместо этого я говорила:
- Ты просто необъективен.
- Возможно. И что в этом плохого?
Ты уж мне поверь, мужчины находят тебя весьма привлекательной.
Я взглянула на Кристи и молча мотнула головой.
- В один прекрасный день ты наконец начнешь нравиться себе, - продолжала она… - И тогда, возможно, решишься наложить на лицо хоть немного макияжа и перестанешь одеваться, будто лесник в Скалистых горах.
- Может, у меня такой стиль.
- Может, хватит уже тебе зажиматься и бояться всего на свете. Я хочу сказать, Джейн… да что ж такое, блин, это же последние наши годы в универе. Нам полагается напиваться вусмерть, одеваться как шикарным интеллектуальным сукам и спать с разнузданными и совершенно нам неподходящими мужиками.
- Хотелось бы мне иметь такой вот эпикурейский подход к жизни, как у тебя, - вздохнула я.
- Эпикурейский? Я всего лишь сноб и нимфоманка. Хотя знаешь, что-то мне подсказывает, что парень-то у тебя как раз имеется. Где ты его прячешь?
Я отрицательно покачала головой.
- Почему это мне не верится? - протянула Кристи.
- Не знаю, - ответила я.
- Наверное, потому, что - первое - я просто чую, что есть, есть у тебя тайный любовник, но - второе - ты, черт возьми, так крепко держишь себя в руках, что ни разу его не выдала, потому что - третье - ты по какой-то причине не хочешь, чтобы хоть кто-то узнал его имя.
Я, насколько могла, постаралась сделать непроницаемое лицо, как при игре в покер, и скрыть, что обмираю от ужаса при мысли о том, что подруга, возможно, как-то догадалась про нас с Дэвидом.
- У тебя очень богатая фантазия, - хмыкнула я.
- Ты тайно встречаешься с кем-то на стороне.
- Почему бы нет, ведь я же не замужем…
- Потому что это ты - та, с кем встречаются на стороне, дорогуша.
- Повторюсь, твое воображение меня просто приводит в восторг, но…
- Ну, хватит, Джейн, друг я тебе или нет? И, как твой друг, заслуживаю того, чтобы мне поведали все непристойные подробности… точно так же, как ты знаешь все обо мне.
- Боюсь, мне не в чем отчитываться, нет никаких непристойных подробностей…
- Ты невозможна.
- Да, мне говорили…
Мне и правда много раз говорила об этом мама, когда, будучи подростком, я отказывалась откровенничать с ней о своей личной жизни. Поскольку собственной жизни - помимо нашей общей - у мамы практически не было, ее больно задевало то, что я не хотела делиться с ней переживаниями и предпочитала помалкивать о своих делах. Отчасти это было реакцией на ее потребность быть в курсе всего и везде совать нос - до такой степени, что это становилось невыносимым. Сейчас, разумеется, я вижу, что таким образом проявлялось ее глубокое отчаяние, одиночество и ощущение брошенности, которое возникло у нее после ухода отца. Оставшись без мужа, мама обратила всю свою энергию на меня, вообразив меня Главным Делом Своей Жизни и решив приложить все силы, чтобы я достигла всего, чего не сумела добиться она. Именно поэтому каждая моя отметка в школе, каждое домашнее задание, любая книга, которую я читала, фильм, который я посмотрела, и каждый мальчик, хоть раз пригласивший меня погулять (таких было немного), стали объектом ее пристального интереса.
Меня это тяготило. Мать, с ее мелочной опекой и навязчивым желанием помочь мне избежать любых потенциальных провалов и ошибок, превратилась для меня в сущего надсмотрщика. Ко времени поступления в колледж я совсем замкнулась и настолько тщательно оберегала свою личную территорию, что доверительные отношения между нами были утрачены безвозвратно. Мама стала меньше вторгаться в мою жизнь и тщательно следила за собой, стараясь не быть мне в тягость. Внешне наши отношения наладились, и я, со своей стороны, тоже сделала шаг навстречу - вводила ее в курс основных, поверхностных событий. Но обе мы понимали, что прежнюю близость не восстановить.
Я ужасно переживала тогда, ведь для мамы это стало новым доказательством того, что она "ни на что не способна".
А самый, пожалуй, показательный разговор на эту тему произошел у нас после моего разрыва с Томом. Было Рождество. Я приехала домой, в Коннектикут, и еще ни слова не сказала маме о телефонном разговоре, состоявшемся у нас с Томом перед Днем благодарения. Разумеется, в первый же вечер она поинтересовалась, как поживает ее "будущий зять" и приедет ли он 26 декабря (как всегда делал в прежние годы).
- Боюсь, Том проведет Рождество со своими будущими тещей и тестем в Ирландии.
Мама уставилась на меня непонимающе, как будто я вдруг заговорила на сербскохорватском:
- Что ты сказала?
- Том встретил Ирландии девушку… студентку с медицинского. Так что у них там бурный роман… а у нас с ним нет.
- А когда это произошло?
Я ответила. Она побелела:
- Долго же ты ждала, чтобы мне рассказать.
- Мне нужно было время.
- Время для чего, Джейн? Если ты еще не забыла, я твоя мать, и хотя ты со мной давно перестала считаться…
- Я звоню тебе по два-три раза в неделю, приезжаю на все праздники…
- И скрываешь от меня любые серьезные события в своей жизни.
Пауза. Потом я буркнула:
- Ничего не поделаешь, так уж я устроена.
- Но почему? Почему же?
Мы редко откровенно говорим людям, какого мы на самом деле о них мнения, и не только потому, что не хотим причинить им боль, но еще и потому, чтобы не причинять боль самим себе. Щадящую ложь мы часто предпочитает обличительной правде. Поэтому в ответ на патетическое "Но почему? Почему же?" я просто посмотрела в ее встревоженные глаза и сказала:
- Это моя проблема, мама… а не твоя.
- Ты так говоришь только для того, чтобы заткнуть мне рот, а себя оправдать, убедить, что ни в чем не виновата.
- Убедить, что не виновата? В чем?
- В том, что ты закрытая книга. Точно такая же, как твой папочка.