* * *
Должно быть, под впечатлением от опытов отца с "домашними читками", Алексей любил уроки литературы, давалась она ему легко и без принуждения. Он готов был помочь написать сочинение, сделать "разбор по образа́м" любому из класса, радовался этой возможности и не понимал, как можно засыпать на уроке, когда перед тобой безмерный океан разнообразной, завораживающей литературы.
Много позже он помогал "подтягивать" соседских ребятишек, но однажды, заметив, что сестрички Таня и Аня откровенно зевают, оскорбился и прекратил эти занятия, вновь, в который уже раз обозвав себя "идеалистом".
Иногда Алексей думает, лёжа на диване:
– А что, если попробовать, как мой отец? Может быть, мне передался его талант?
Ведь можно достать его архив, написать роман, закрутить лихой сюжет с неожиданным концом, или просто и последовательно, но интересно "отобразить", как продвигалась к финалу тяжба, наказаны плохие, а хорошие радуются маленькой победе, самоутверждаются и становятся заразительно добрее. Возможно, кого-то это сделает лучше… или заставит задуматься. Хотя бы на короткое время?
Он обдумывает события своей жизни. Находит в ней какое-нибудь едва приметное "пятнышко", но ему оно кажется незначительным для всеобщего "озвучения", публикации. Он припоминает, что расстраивался, понимая, что это особый дар – увидеть в малом, "в капле воды – инфузорию "туфельку"". Потом захватывающе описать не посвящённым её реснички, тельце, движения. Сделать ёмкое обобщение, может быть, даже изобрести термин, чтобы он вмещал в себя свойства совсем другого слова, внешне не относящийся к этому "месту", но приводящий в восторг будущих читателей точностью метафоры или прилагательного.
Собственно жизнь его была пёстрой, непостоянной, он переменил множество работ и должностей, и если повспоминать, можно было много о чём поведать на белом листе бумаги.
Он часто возвращался в детские воспоминания, когда любил смотреть перед сном на маленький коврик над кроватью. Там слон пробирался через джунгли, маленький погонщик сидел скорчившись за шишкастым возвышением большой головы, а сзади спускалась по лиане шкодливая обезьянка, и ей осталось совсем немного, чтобы оказаться на широкой спине слона и совершить какую-нибудь каверзу за спиной юного погонщика в красивом тюрбане.
Он представлял, что будет с ними со всеми потом, когда обезьянка всё-таки спрыгнет с лианы, что будет делать погонщик, как заревёт слон, заверещит стая вертлявых обезьян, которые затаились до поры и лишь высунули морды из густых зарослей зелёного бамбука. А потом кинутся опрометью сквозь ветки, по лианам, сопровождая путников.
Странно, но больше никогда в жизни ему не встречались маленькие коврики, да ещё со сказочной невероятностью реальной выдумки, выполненные столь искусно.
Но внимание его отвлекалось, и он вскоре забывал людей с остановок, чемодан отцовской переписки, досада промелькивала лёгким перистым облачком, уносилась бесследно, не обременяя, Алексей был уверен, что это не первый и не последний порыв, поэтому принимал этот "взбрык" как неотъемлемую часть своего "неповторимого эго". Но лёгкий укол досады всё же касался его, и только потом истончался, растворялся, как леденец луны во рту светлого дневного неба.
Он закончил технический вуз, и это для него самого было большой загадкой, потому что не был наделён аналитическим складом ума и пытливой скрупулёзностью технаря. И если он всё-таки получил диплом инженера, то лишь благодаря необъяснимой вредности, упёртости, возникавшей вроде бы ниоткуда, из простого ощущения, что этот предмет ему нравится, интересен. К тому же кипучая общественная работа тоже помогала должным образом, Алексей был личностью известной по институтским капустникам, публикациям в многотиражке небольших рассказов, и некоторые преподаватели, повертев разочарованно его зачётку, делали небольшое послабление, которого вполне хватало на "уд", а бывало, даже и "хор".
– "ПОСредственно", – говорил он, – Пока Остаюсь Студентом, – и громко захлопывал зачётку перед любопытными одногруппниками.
С возрастом он начал понимать, что в минуты принятия решения что-то стопорилось в нём. Восставало против уверенных и энергичных действий. Он успокаивал себя фатальной фразой – "значит, вот так сложилось", и спокойно двигался в другом направлении, которое ещё вчера могло показаться диким и несовместным с тем, что он делал. Но приняв решение, он смело врубался в новую тему, фонтанировал идеями, придумками, неожиданными новациями, к радости начальства. Однако вскоре ему становилось скучно, он явственно понимал тщету, обречённость и бессмысленность очередной "службы", начинал ею тяготиться, удивлялся, как это он прежде не замечал явной рутинности.
– Какие схожие слова – "глупь" и "глубь"… глупина и глубина.
Тогда он отыскивал другое занятие, при этом, находясь пока ещё на прежней работе, откровенно саботировал свои же придумки, безобразным манером оспаривал указания начальника, который только вчера ему казался умным и понимающим, а сейчас, потрясённый своей недальновидностью, Алексей дивился, как же он не смог разглядеть через слезливый идиллический туман псевдоинтеллигентности всё убожество того, чем он занимался, испытывал жалость к начальнику за то, что тот тратит свою жизнь на сущую ерунду, хотя начальник совершенно не нуждался в его тонком понимании и сочувствии.
– Русский интеллигент отличается от прочих тем, что он не согласен – ни с чем! – объяснял Алексей своё поведение сослуживцам, чувствуя их молчаливое осуждение. Но в том, что сам он – интеллигент, у него были большие сомнения именно в части поведения и толерантности, терпимости. Хотя образовательный свой уровень он оценивал весьма высоко, и, возможно, именно из-за этой оценки и начинал образовываться перекос в сторону неприятия и откровенного бунта.
Алексей, как он говорил сам, "поднимал чёрное знамя анархии и свободы и лез на баррикады"! Очертя голову, не боясь сломать шею.
В такие моменты он удивлялся, ему было непонятно, откуда и когда, в какой момент жизни, сна, работы в нём произошёл этот перекос? Ведь вот ещё только мгновение тому назад он тонко понимал, реагировал и сопереживал проблемам начальника, а вот сейчас – он даже видеть его не может. На дух не переносит. И всё, что с ним связано, вызывает в душе, во всём возмущённом непонятными "токами" организме стойкое неприятие, до отвращения. Возможно, он запоздало начинал понимать, что это – не его дело, что он ошибся, легко "подписавшись" на очередную авантюру. В нём поднимался до невиданных высот дух революционных преобразований, острая жажда "смены декораций".
Как удивлялся его знакомец, попав в автоаварию:
– Самое поразительное – ещё секунду назад я, как все нормальные люди, сидел за баранкой, а сейчас, как мудак, стою в кювете и любуюсь на гору смятого железа!
Алексей понимал это состояние. Он и сам словно комкал испещрённый до непонятности правками, нечитабельный черновик и радостно вглядывался в заманчивую белизну нового листа сверху ещё большой, как ему казалось, стопки бумаги.
И вскоре уходил с высоко поднятой головой, возмущаясь, что его толком не оценили, не дали возможности раскрыться и самореализоваться.
Обычно от старта до финиша проходило около двух лет. Как-то он нашёл в "паутине" мнение американских социологов, которые доказали, что максимальная отдача работника исчисляется двумя годами. Потом – стагнация, загнивание и регресс. Это его примирило и обрадовало, потому что он сам пришёл к формуле, которую где-то за океаном долго изыскивали высокооплачиваемые американцы.
По прошествии короткого времени он ясно понимал, что бывший начальник – хороший человек, руководитель тоже неплохой, и рад был бы снова начать общение, но отношения были уже испорчены окончательно. При встрече с "бывшим" он переходил на другую сторону улицы.
Со временем он понял также, что с первого момента знакомства на новой работе сам давал повод ко всему происходящему позже. Необъяснимая сверхтактичность, надежда на то, что всё понятно и так. Особенно то, что касается зарплаты, специально говорить о чём-то ещё даже не стоит. Всё это в итоге приводило к первым моментам непонимания и неправильно оценённых авансов, которые раздавал он и которые надеялся получить на новом месте, но не уточнил про них, дополнительно не поинтересовался, пускал на самотёк, отмахиваясь, словно оставляя это нудное занятие другой, начальственной стороне.
Он спохватывался, но уточнять вдогонку казалось неприличным "шумом". Этого он терпеть не мог и старался всячески избегать, но молча досадовал и копил в себе обиду, пока не начинало переполняться, проливаться за край, сначала в колких замечаниях, а позже уже в резких отповедях, возникающих вроде бы ни с чего.
Справедливости ради надо сказать, что иногда его всё же посещала лёгкая зависть к Грише, старинному приятелю, который после восьмого класса пришёл на обувную фабрику на лето, подработать, да так всю жизнь и "тачал обувь". Не ведая искушений, ни на йоту не сомневаясь в правильности избранного пути, искренне удивляясь, что можно что-то ещё делать, кроме "пар и колодок"!
– А не есть ли это искомое счастье? – спрашивал себя Алексей.
Потому что с "младых ногтей" была ясность в добывании хлеба, меньше времени и нервов требовалось для этого, и, возможно, это приносило ощущение счастья. Мы не знаем, с какой стороны может прийти к нам счастье – вот и крутимся всю жизнь.
Он думал об этом всякий раз, взглянув на обувь прохожих, а поскольку все вокруг не ходили босиком, он частенько вспоминал Григория и размышлял: