– Здесь отсутствует "элемент творчества". Но так ли уж он необходим в каждодневной рутине? Возможно, как раз рутина и рождает в какой-то момент желание создать что-то новое. Для этого не обязательно другое время и новое место работы. Почему не может быть это всё и сразу, и вместе? Ведь "повторы" могут подвигнуть на желание что-то изменить в этой череде. Возможно, они не такие кардинальные, как у меня.
Бывало и так, что ему казалось, будто он в другой, не родной стране, в глубоком тылу, в разведке, надо выполнить задание, перейти к более сложному. Это внешне не опасно, но всё равно сопряжено с риском, потому что хоть и говорят все вокруг на одном с ним языке, но это всего лишь средство общения, как меню в скромной столовой с названиями блюд, которые надо есть, чтобы выжить.
Он вдруг ощущал себя эмигрантом, но как уехать и куда – не знал.
Он словно бы уезжал в экспедицию, понимая, что с детства ему знакомо именно состояние "относительного покоя", внутренне собирался, концентрировался на конкретном, высматривая его далеко впереди, но проживал один день, как будто находясь внутри мякоти большого плода, понимая к вечеру, что сегодня "сердцевина" могла быть и помягче.
Его одиночество было особого рода – от необходимости питаться, одеваться, оплачивать квартиру, телефон, немного тратить на себя, совсем немного. При этом оставалась чуть-чуть денег и времени, чтобы – жить. Однако он говорил себе в такие минуты:
– Свобода – это самодостаточность. Это – моя жизнь. Моё детство прошло в одной большой командировке, которая никак не заканчивается. Пока?
Он понимал, что сторонится новых дружб, а из старых достаточно тех, что зародились в молодости, сполна давали возможность насладиться плодами проверенных отношений. Не перемывать уже известное, а делиться тем, что по-настоящему стало им всем дорого за эти долгие годы, передумано, ценить немногословную значительность разговоров. Знание же привычек, пристрастий, слабостей друг друга, дат и юбилеев оставляло возможность сделать приятное: прощать ненарочное и второстепенное, собираясь не часто, но в радость, по случаю важному, под крышей "виновника" и вспоминая только то, что приятно в этой компании, щадя чувства друзей и радуясь этому давнишнему, добровольному союзу.
– Память не должна мешать нам жить.
Он не боялся неудобств, трудностей быта и неуюта чужого города. И только мысль о том, что вот эта работа, дорога и каждодневная маята даст возможность честно заработать немного денег, хотя бы недолго, но "по-человечески", прибавляла ему сил, удерживала в какие-то мгновения от острого желания бросить всё и уехать кда глаза глядят.
* * *
Над столом висела карта Москвы, пожелтевшая, скрученная, как старинный папирус, по углам.
Москва была похожа на огромный блин неправильной формы, очерченный кольцевой автострадой. С оспинками отдельных строений, припёкшихся к большим массивам парковых пробелов, в которые жидкое тесто не попало, скатилось на горячей сковородке: должно быть, когда-то был вулкан, на нём всё это изжарилось, остыло, возникло поселение. Потом город с пятнами зелёной пустоты и условными знаками различных объектов – приметы его жизни, неопрятной деятельности, зашифрованные в разноцветных символах, сжатые жёсткими габаритами масштаба, закатанные в плоскость глянцевой бумаги.
Алексей любил их изучать, но мог увлечься и опоздать, поэтому смотрел в кружку и на чашку с плотным "алебастром" утренней каши, поэтому карта его радовала в ужин и в выходные дни. Он понимал, что его тяга к практической географии взросла на бесконечных переездах и открытых горизонтах, притягивающих взгляд с крылечек строительных вагончиков – ненадёжных и шатких, словно стоящих у края бесконечной свалки, которая возникает всегда там, где что-то спешно созидают или просто неопрятно и временно живут.
Он иногда проскакивал мимо таких "полустанков", едучи в очередную командировку. Видел в мельтешении за окном вагона знакомый убогий уют, худосочных, неприкаянных детишек, развлекающих себя тем, что находилось под ногами, задумывался, перебирал мысленно "фото" из семейного альбома.
Грязная окраина. Рыжая, словно ржавая окалина, жизнь, глядя на которую, он непроизвольно задерживал дыхание, словно воздух этот был заражён убийственным распадом живого. Всё вызывало тоску безысходности в безжизненном пространстве, облитом индустриальной кислотой, убившей даже растительность, а взамен – несуразные железные "цветы", уродливое порождение людей, питающих свою фантазию коррозией неживых железяк и этим её уничтожающих.
– "Убийственный напалм индустрии", потому что люди, работая с железом, перенимают некоторые его качества и свойства, но железными не становятся.
Это не казалось ему преувеличением. Он понял со временем двойственность своего состояния. С одной стороны, он был ребёнком, выросшим в железных пелёнках свалок, среди кранов, дрезин, "красот" промзоны. Выжженной, истерзанной и мёртвой земли. Надышался густым дурманом креозотной вони шпал. Но всё это странным образом манило его и притягивало. Хотя и было убогим, без фантазии, но, однако же, было родом из детства.
С другой же стороны, он хотел вырваться с этих мертвящих окраин, придумывая некий противовес нереального, книжного, невидимого глазу. Словно биолог в мощную лупу находит невидимые другим волоски, ворсинки на крыльях бабочки, испытывает настоящий восторг, ведомый только ему. Однако железо перетягивало, тащило обратно, отчего и была эта двойственность в жизни Алексея, внося много неопределённости.
* * *
Из семейных преданий он помнил рассказ мамы, которая сажала его на подоконник, отвлекала на действо за окном и кормила исподволь. По-другому принимать пищу Алёшенька отказывался наотрез, а когда обнаруживал, что его попросту обманули, начинал горько плакать. Но увидев что-то интересное, опять улыбался, осушая влагу слёз на щеках, как ни в чём не бывало, отвлекался от мелкой обиды, приходил в восторг от непридуманной жизни за окном и цветисто разукрашивал всевозможными фантазиями унылую щебёнку железнодорожной насыпи, пыльную, чахлую поросль кустиков, бараки, унылых людей, усталых от жизни, их тяжкую работу.
Фантазии ему нравились, они примиряли его с миром еды, он часто с явным удовольствием их озвучивал при малейшем поводе.
Ещё он любил рассказывать о том, как они с мамой шли по деревянному временному мосту под Астраханью. Зная, когда нет экстренных литерных эшелонов, поселковый люд переходил на другой берег в магазин большого рыболовецкого колхоза.
В тот день они возвращались обратно. Было жарко. Мама крепко сжимала в руке его ладошку, а он смотрел вперёд, потому что внизу страшная громада Волги ослепляла зеркальными бликами, голова кружилась, его слегка подташнивало.
Он смотрел только вперёд и вверх, высматривая маленьких птиц в выцветшем от жары небе, но взгляд притягивала далёкая, синевато-жёлтая вода, дыхание сбивалось, почти останавливалось, он не мог думать ни о чём другом, лишь о том, как бы поскорее преодолеть эту страшную невозможность.
Он вдруг почувствовал, что мост слегка раскачивается, вибрирует опасно под ногами, и подумал, что это от напора воды, бьющей в сваи. Или, может, это сом увидел снизу их с мамой, трётся спиной, раскачивает ненадёжную конструкцию, хочет, чтобы они упали в губительный водоворот ему на поживу, и даже усы привиделись в зазоре тёмных вертикальных брёвен – огромные, подвижные, как рукава сохнущих спецовок на ветру, на верёвках – постоянный пейзаж перед вагончиками.
Они с мамой разом оглянулась. В знойном мареве сзади приближался длинный состав с жёлтыми цистернами с чёрными потёками нефти у горловин. Мама крепче сжала его ладошку. Они побежали, задыхаясь от ужаса, стараясь попасть на середину скользких от тепла шпал, не оступиться на этой "лестнице", остро пахнущей дорогой, горячими до тошноты рельсами, блестящими на ярком солнце, подстёгиваемые надвигающейся жаркой махиной состава, тонким свистом тепловозного сигнала и пронзительным чувством опасности.
Вот уж и край шаткого ограждения. Они скатились кубарем, ранясь о щебёнку насыпи. Мама схватила его в охапку, прикрыла, заслонила собой, и он ужаснулся тому, как сильно стучит её сердце, не почувствовав стук своего, немного успокоился и только часто дышал. Боялся подсмотреть, как проносится мимо, грохочет беда, и старался не думать о том, что могло бы быть, если бы они не успели.
Больно саднило ободранные ноги. Мама порвала сбоку платье, но засмеялась, успокаивая его, и вдруг запела:
– Нам не страшен серый волк, серый волк, серый волк!
Потом через слёзы, уже тише, почти на ушко что-то шептала, но он не осознавал слов, а понимал лишь её желание успокоить, отгородить его от недавнего ужаса.
И мама – красивая, звонкий голос – как она замечательно пела, и охотно соглашалась в компании исполнить старинную песню, похожую на заплачку, с удовольствием, без ломучки, и отец смотрел на неё влажными глазами, а потом непроизвольно гладил по спине. Со стороны казалось, будто ладонь отца была очень мягкой. Он вздыхал, уходил курить. Алексей остро подмечал жесты и взгляды, находил в них важное для понимания двух самых дорогих ему людей и словно ощущал некое электричество, даже когда и не был рядом с ними…
Как он испугался за себя, но не подумал в то страшное мгновение о маме, а ведь она спасала его.
– Мама, – сказал он одними губами.
И засмеялся. Они вместе смеялись, долго, непрерывно, неожиданно мама заплакала, и он вместе с ней плакал и не стеснялся своих слёз.
Так они ещё долго сидели в обнимку, раскачивались и плакали. Усталые и опустошённые, никто их не видел, а они сидели, и мама успокаивала его, не замечая времени, а ему было приятно, хотя и маленьким себя уже тогда не считал…