… Красивая женщина, какая красивая женщина. "Не надо," - приказал я себе. Ее глаза медленно вливались в мои. Из голубых превращаясь в синие, приближаясь все ближе и ближе. Пухлые губы приоткрылись:
- Сейчас, - сказала она Федору и, нервно выхватив деньги, убежала.
- Ка-ка-кая-то о-она, - сказал Федор, и его две звезды снова погасли.
- Ну, дракон корейский, - хмыкнул Андреевич. - Гуляй, - и махнул рукой.
Ну вот, Андреич все-таки меня сделал виноватым. В этом его сила. Рядом, через проход, дремала моя жена. Сколько боли принес я ей! Не умел лгать, а община - отучила вообще. Сколько же боли я принес этой раненой птице.
Никто не понимал меня больше. Она приняла школу, приняла меня, приняла мою боль, мой страх и мою тяжесть и еще толпы учеников, больных, женщин, бесконечно бродящих вокруг со своей женской силой. Она понимала, что со мной нужно разделить тяжесть школы. Не упрекала и не проклинала. Только иногда тихо плакала, покрываясь серебристой паутиной.
Тридцать три года, белая как лунь, верящая, понимающая и любящая. Редко, но страшно срывающаяся на ненависть. Но ведь и она не без демонов. И втискивались они в нее, не щадя меня, взрывая в ней ошибки моего прошлого.
Боль моя, сидящая напротив, через проход, в противно дребезжащем самолете. Не мог я отказывать женщинам, не мог не стрелять в нежных птиц. Никто не может так просить, как женщины, и нельзя отказать, нет таких сил, если понимаешь женщину. А они, не понимая себя, думают, что это любовь с первого или какого там взгляда. В любой женщине живет настоящая женщина.
- Я знаю, не ты виноват, любимый, виноват тот, второй. Как хочется, чтобы он быстрее ушел, - так иногда в отчаянии говорила жена.
Мы жили с ней уже много жизней, она все понимала. Объяснять не нужно, но женская, материнская сила порою захлестывала разум. Я боялся, чтобы она не обозлилась. Она боялась, чтобы не обозлился я. Этот страх иногда приносил необъяснимую, упоительную любовь. Внешнее смешивалось со знаниями и с уважением друг к другу. Мне порою казалось, что это божественное состояние.
"Никто тебе не друг, никто тебе не враг, но каждый тебе учитель". Мы были истинными учителями друг для друга, но блаженство иногда переходило в величайшую тяжесть. Сверхмягкое переходит в жесткое, сверхжесткое переходит в мягкое. Это жизнь, которая должна вылиться в Океан Любви, если ошибки прошлого не разорвут сердце, ведь они ранят прямо в него.
Где же стюардесса с белыми волосами, синими глазами, в голубой пилотке, с открытыми дрожащими губами и крошечным вздернутым носиком?
- "Де коняк?" - еле прогундосил Федор.
- Сейчас, - я встал и пошел прямо туда, куда ушли длинные ноги.
В самолете летел первый раз, где что не знал. Впереди, за какой-то занавеской, стояла она и прижимала к груди бутылку. Она дрожала, казалось, самолет передал ей свою вибрацию. Увидев меня, она тяжело задышала, и скрипнув зубами, схватила за руку. В одной ее горячей руке дрожала бутылка, в другой - моя рука.
- Там, в конце, дверь налево, - всхлипнула она.
- Сейчас буду, - ответил я и, тяжело вздохнув, вырвал бутылку.
"Зачем?" - мелькнула мысль. Я собрался уходить, она одним рывком повернула меня к себе, от неожиданности я чуть не выронил коньяк.
- Приди, - умоляюще попросила голубоглазая.
"Как пьяная," - подумал я.
- Ну через год - два, я приеду снова к вам, - так обещал я общине.
Прошло десять лет. Десять лет непонимания окружающего, непонимания близких и родных, непонимания рвущихся к плоти женщин. Больные, ученики. Они тоже зачастую не понимали, и только жена всегда рядом.
Истинная Школа - это философия и понимание движения. Много, очень много нужно понять. Те, которые стремились к Школе, хотели без конца бегать, часами стучать по груше, хотели стать мастерами, даже не вникая как, пренебрегая легендами, порождающими чувства, пренебрегая самими чувствами. Животные, живущие законами, всегда попадающиеся в капкан. Больные выздоравливали и понимали движение, но процесс был долог. Учить и не лечить невозможно. По закону, построенному людьми, я стал шарлатаном и попал за предзонники, обсыпанные колючей бахромой.
Страшные годы пересылок, тюрем, санчастей и зон. Мир, в котором я родился, снова попытался раздавить меня. Не хочется вспоминать, но куда денешься.
Через десять лет, стоя на коленях, я обнимал ноги Учителя. "Хотя бы не прогнал," - думал я. А он погладил по голове и удивился, что встретились так быстро, да еще и в этой жизни. Позже японский клан и лабиринт дракона заново перевернули жизнь.
… Я шел с бутылкой коньяка на свое место.
- Пить будем? - спросил у Андреевича.
Мы выпили по стакану. Федор уже не реагировал ни на что. В голове воспоминания наталкивались одно на другое, и я вспомнил, что если встать с кресла и пойти налево до конца, будет еще одна дверь налево.
Длинные ноги, синие глаза, голубая пилотка, с золотыми крылышками на изломе. "In vino - veritas".
- Запомни, - говорил мне Патриарх, - в лабиринте дракона ты видел горящих женщин, горящую крысу и горящего жертвенного агнца. Стоящую на гранитной книге, с разорванной грудью, жену, сквозь раны которой билось сердце. Это означает - пришло время рассказать тебе: люди твоего астрологического знака редко доживают даже до двадцати пяти. Овен - первый огненный знак - символ жертвенной воли, первый знак по месяцу. Крыса ты тоже огненная - первый знак по году. Огонь разорвал бы тебя, но школа приняла твое тело и душу. Мужской огонь сжигает женщин, двойной огонь сжигает женщин и может сжечь того, кто его носит в себе. Обрати внимание на жену. Школа спасла тебя и тебе же дала ее. Гони демонов, иначе потеряешь и себя и даденную. Школа спасла тебя, дала жизнь, так бери же ее.
Я встал, шатаясь, побрел мимо жены прямо и до конца. Туда, где должна быть дверь налево. Где же эта левая дверь? И вот я толкнул ее. Маленькая комнатка. Белый унитаз посредине. Прикрыв дверь, я увидел рядом еще одну дверь, узенькую и неприметную, через такие двери в тюрьме заводили в пенал.
Вспомнилось, как провинился в очередной раз и два здоровенных вышибалы открыли такую дверь и втолкнули в пенал. Подумаешь, даже не карцер, в котором на ледяном полу пролежал десять дней. День летный, день нелетный. День кормят, день - нет. А тут тепло, только лишь жесткая цементная шуба на стенах. Узенький, душный пенал. Долго стоять, оказывается, очень тяжело, и даже мне, лилипуту, не удалось там присесть, спина упиралась в шубу, коленям было особенно больно. Снова постоял, снова присел. Через время понял, что не могу ни стоять, ни сидеть. А если и могу, то только мгновение. Встал - сел. И надо же такое придумать. Согнув шею и подняв ноги вверх, лег спиной на пол. Блаженство от смены позы. Перележал. Я хрипел, кричал, обдирал голову и руки, не чувствуя онемевших ног, но все же каким-то чудом встал. Через двое суток выпал в открывшуюся дверь. Два здоровенных жлоба взяли за ноги и, протащив по грязному полу, зашвырнули в камеру.
Я толкнул белую дверь, так похожую на вход в тюремный пенал.
ГЛАВА 5
Она сидела, сжавшись в углу крошечного пенала. Этот пенал был белый и гладкий. Колени дрожали, круглые и такие же белые. Она упала на них и прижалась лицом к моему животу. "Высокая девочка," - подумал я. Голубая пилотка, вздрогнув крылышками, скатилась по спине, волосы рассыпались за ней. Она ласкала меня, не останавливаясь, мы даже не перемолвились ни словом. Чудовище, в моем лице, медленно снимало с белой девочки какой-то форменный пиджак, потом оно начало снимать, расстегивая каждую пуговицу, беленькую, со смешным жабо рубашечку, больше снимать было нечего. Я водил пальцем по мягкой шее, по лопаткам и ложбине, бегущей вниз.
- Как неудобно, - думал я, сжимая белые плечи.
Все было такое белое, что физически ощутил черного демона. Изогнувшись, как сумасшедший дракон, сжал мягкую грудь, маленькие соски, наверное, розовые, твердые и хрупкие. И вдруг она заплакала. Чувства демона снова захлестнули меня.
- Не надо, - перебил я ее. - Знаю, у тебя это первый раз. Такого еще не было, ты не такая. Давай дальше.
Ее горячие слезы капали, обжигая мне бедра. Я не выдержал и, схватив, подбросил длинноногую вверх, грудь мягкой волною ударила по лицу. Теперь она говорила без умолку. Она любила, плакала, рассказывала о своей жизни, оправдывалась, оправдывала кого-то. Демон похоти заткнул мне уши. Впервые я не вслушивался в чужую жизнь, такого со мной еще не было. Она говорила, а я, уйдя в белое тело, растворился в нем. Демоны ликовали. Я понял, что они не покидают меня даже на мгновение, ведь впереди Чуйская долина. Как же должны хотеть они, догнавшие на звере самолет, чтобы я не долетел к великому Фу Шину! А белая девочка с синими глазами и длинными ногами, такими длинными, что в тот миг я мог поцеловать ее колени, говорила и говорила в мои оглохшие уши и впервые за всю жизнь оглохшее сердце. Мы вздрогнули одновременно. Яростная дрожь по телу - в этом оказались одинаковыми. Я глотнул что-то соленое и понял: глубоко прокусил губу. Ее вспотевшие колени с визгом тернулись о белую стену и опустились вниз. Гладкие стены без цементной шубы. Форменная юбочка зацепилась за мои пальцы. Белые длинные ноги, круглые бедра. Рука дернулась между ними. "Нет, - метнулось в пьяном мозгу. - Нужно долететь." Я выскочил из тюремного пенала с белыми стенами, оставив ее, удивленную и перепуганную.
- Хочется верить, что у вас, кроме твоей разбитой губы, было еще что-то, - хихикнул Андреевич. - Эх ты, кореец недоделанный. - И он снова мгновенно провалился в сон.
- Анатольевич, - толкнул меня в плечо Федор. - Уральские горы, Урал-река.
- Господа! - не выдержав, заорал я.
В дребезжащем самолете все моментально очнулись.