- Полистал, после того, как ты про Менделееву и Исаакиевский собор сказала. Но не понятно, что значит: "В своей молитве суеверной ищу защиты у Христа, но из–под маски лицемерной смеются лживые уста"? Кого Блок называет двуликим?
- Тише! - зашептала бабушка. - Сережа молодец. Молитовку знает. И ты учи, Ксюша!
Дети переглянулись и прыснули смехом.
На улице Сергей сказал:
- То, что нам раньше про церковь говорили ерунда. Этой церквушке пятьсот лет…
- Откуда ты знаешь?
- Да вон же на табличке у входа написано.
Ксения обернулась.
- Как ты все замечаешь?
- Этой церкви пятьсот лет, - повторил он. - Мы не знаем имени инженера. А она на века. Мы умрем. А тысячи людей здесь были и будут! Представляешь!?
Ксюша чувствовала ту же гордость и умиление. Легкие слезы покатились по ее щекам, вымывая ком из груди и горла.
- Ты чего, Ксюха? - улыбаясь, спросил Сережка и взял ее ладонь. На его нижних веках тоже набухли две крупные росины.
- Ты даже не знаешь, какой ты хороший!
Они покраснели и отвернулись.
- Ничего, ничего, поплачьте, дети. Это из вас плохое выходит! - сказала бабушка Саша.
…Ксения прочитала: "В ста километрах от Москвы те же люди, а жизнь иная…", сложила письма в коробку и легла.
Ему тогда было лет четырнадцать, но выглядел он на два–три года старше, хотя всегда был невысокого роста. Ксения вдруг отчетливо вспомнила его простое и приятное лицо, всегда дружелюбное. Его непринужденность сообщала что–то солнечное его застенчивой и независимой вежливости среди чужих. Во всякой очереди он неизменно стоял последним, но в споре не уступал, если был прав.
Сейчас в воображении Ксении Красновский получался какой–то положительный. Это насмешило бы Сережку. Но, подумала девушка, тысячелетняя народная мудрость о добром поминальном слове для покойного не от ума, а от сердца. "Для покойного!" Слезы снова потекли по щекам. В голову ничего не приходило, кроме обычной ерунды. Как все пацаны их двора он из пневматической винтовки убивал ворон. Засунул в английский замок кабинета физика перед контрольной спичку. Утопил с приятелем в туалетном бачке классный журнал. Как–то "выбивал" со шпаной деньги у лоточника: бросил презерватив с бензином на его скарб, а старшие - зажгли: "ты не совершеннолетний, тебе ничего не будет!" Потом, сквозь зубы, чтобы не заплакать, рассказывал напуганной Ксении о продавце: "Говорит, маленькая дочь, денег занял. А эти скоты ржут!"
Но это было наносное.
После первой поездки на шабашку с дядей Левой, братом дяди Жоры, Сергей дурачил компанию в кафе книжными байками. Он тогда лет в пятнадцать впервые не поехал в Анапу…
Красновские и Каретниковы отвозили детей на лето к морю. Взрослые меняли друг друга на "вахте" в отпуске. Сергей учил Ксюшу плавать на спине. Они ловили у Высокого берега в камнях бычков голыми руками, приумножая незаживающие ссадины, и мама пеняла Ксении: "Не руки, а грабли! Ты не сможешь играть на инструменте!" (Ксения брала уроки музыки на фоно.) Это была целая книга солнечных и соленых воспоминаний: на море они с Сережкой впервые поцеловались - испуганно клюнули друг друга в губы, соленные от морской воды, а потом не разговаривали день, переживая неясное и новое в себе. И воспоминания о последнем морском лете воскресали весь год, если они оставались одни. Тогда они писали диктанты, слушали музыку через плеер, поделив наушники на двоих, и вздрагивали, соприкоснувшись руками…
А тем летом дядя Лева, такой же веселый, плешивый балагур, как его брат дядя Жора, только на четыре размера пиджака шире, увез племянника то ли в Казахстан, то ли еще в какой–то "стан". В письме Сережки, помниться, по бескрайним степям потекла речка Ишим с зубастыми щуками, поскакали казахи на кургузых лошаденках, приходили драться с шабашниками потомки бывших сталинских ссыльных немцы–механизаторы. И вдруг Сережка в кабине с рыжим молчуном на грузовике гонится за грузовиком обидчика. Или на кладбище у чужих могил рассуждает о бренностях бытия. Или рассказывает, как урки зарезали кореша, который "откинулся" с зоны и пахал целину.
Ксения показала письмо отцу. Тот ухмыльнулся.
- Лева приобщает Серегу к Шукшину. Это его любимый писатель, - сказал он.
В захудалом кафе, куда Сережка повел друзей и Ксюху после возвращения с шабашки, - вдвоем они иногда захаживали сюда из чистого сострадания к неудачникам - она спросила его:
- А зачем ты мне врал в письме?
Он даже не смутился.
- Не врал. А приукрашивал. Как твои классики.
- Самому, что же рассказать нечего?
- Почему? Мы ехали трое суток только в один конец! Самой надо увидеть!
- Так говоришь, будто я нигде не была!
- На море самолетом. Иногда поездом туда и обратно!
- А что интересного в твоей степи? Ничего!
- Там люди. Такие же, как мы. Только мы здесь сносно живем и жалуемся, а они там выживают и не жалуются! Помнишь, как твой папа купил у бабульки на станции сладкую дыньку и вареных раков. Мы кушали и смеялись, вспоминая, как бабулька торопливо прячет выручку. А есть места, где таким бабушкам ни дыньку, ни раков некому продать. И ни дыньки, ни раков нет! Если человек не замечает, что у соседа в больных ушах вата, или разные шнурки на ботинках, может с человеком что–то не так?
- Ты так разговариваешь, будто я в чем–то виновата!
Сергей улыбнулся.
- Дурочка! Ни в чем ты не виновата! Вот ты Ахматову наизусть знаешь, а про степь не знаешь. Как суховей урожай сжигает, не видела.
- Не очень надо!
- Но, если мы так расползлись по континенту, значит, кому–то до нас это было надо.
- Ну, хватит! Степь далеко. Расскажи что–нибудь веселое!
И Сергей врал, как они с дядей Левой и его приятелем, захватив цепного кабеля Тузика, на выходные поплыли в лодке по Ишиму. Пацаны верили, а Ксения смеялась, потому что недавно смотрела этот фильм: там на одной нудной ноте - как везде - лицедействует знаменитый и бездарный народный актер…
Потом Сергей шабашил в Туве, на Алтае. Ксения была слишком маленькой, чтобы понимать все. Из прошлого выступали заколоченные накрест окна крайних домов на безымянных станциях, зазвучало Сережкино: "а представляешь, как тоскливо живут, хотя б километрах в десяти от железной дороги!" За прикрытыми веками замелькали пьяные мужики, бескрайняя тайга из киножурналов, и Сережка, убеждавший Ксюшу, что он все это видел "вживую"…
Папа и дядя Жора с коллегами из института до "наушников" тоже ездили в отпуск на шабашку. Вернувшись, отец купил маме модный сарафан из варенной джинсы. "Строй отряд" кандидатов и докторов наук по обыкновению отмечал приезд у Каретниковых. Говорили про дом и новые квартиры. У Каретниковых подрастала дочь. У Красновских "разнополые дети". Сколько Ксюша себя сознавала, столько папа и дядя Жора ходили после работы "отрабатывать жилье", когда уже и надежды не было, что институту оставят долгострой. Мама и тетя Маша посмеивались, что руки у их мужей в редкой степени бестолковые. Но мужчины считали себя знатоками ремесел и мастерами, потому что росли в деревне, могли сбацать на гитаре попурри из песен Окуджавы, кое–как натянуть между деревьями детский гамак, подправить разводным ключом руль велосипеда и исполнить множество пустяковых фокусов, которых полно в запасе у всякого русского человека. В детстве Ксюша свято верила в мастерство папы, коль он умел изобразить пальцами на стене теневого зайца с мигающим глазом. В четыре руки папа и дядя Жора действительно закончили ремонт. Квартиры друзья выбрали рядом.
Сарафан надолго стал последней дорогой вещицей Каретниковых, а новая квартира последним, крупным везением.
Даты, лица, все смешалось…
…Блеклое утро дремало за окном. Ксения из постели осмотрела много раз виденные бронзовые цветы на обоях и островок осыпавшейся штукатурки у стержня люстры, веселую рожицу, нарисованную на стене над спинкой стула и карандашную дату заселения в квартиру. Ксения не ощутила прежней боли, но жуткое чувство утопления в окружающем мире и растворения в нем. Она поднялась и накинула халат. Машинально вскинула к глазам запястье. Золотые часики с браслетом бережливо покоились на столе.
На кухне отец докурил сигарету и поискал, куда в переполненную пепельницу воткнуть окурок. Воняло табачным перегаром. На плите пыхтел чайник. Ксения выключила свет и опустилась на табурет.
- Ложился? - спросила она.
- Да. Немного поспал.
- Боря здесь?
- В большой комнате. Спит.
- А дядя Жора?
- Что дядя Жора? - отец покосился на дочь: забыла, что ли? - Уехал с Вовкой за Серегой.
Он вздохнул. Помолчали.
- Что будем делать? - спросила Ксения.
Оба избегали смотреть в глаза. Отец усилено потер спинку носа. Поднялся и долго прикуривал от плиты. Он уворачивался от пламени, чтобы не опалить густые брови. Ксения не вытерпела: "Папа!" Тогда он выпрямился, обуглил наконечник сигареты и сладострастно затянулся.
- Думаю, Боря прав. Переезжай к нему. Или к Наталье Леонидовне…
- А дальше? Съедутся гости. Как ты это представляешь?
- Ну, как, как? - Он беспомощно хлопнул по бедрам и сел. - Не знаю, Ксюх!
Допустим, они договориться о переносе регистрации, о банкетном зале. Но, как? И во сколько это обойдется? Они не Боря! Хотя, и у зятя карман не бездонный. "Стройка"! А им придется клянчить, одалживаться. Родственники, друзья поймут. Но Каретников пригласил свое новое начальство. Ему выдали "премию" под свадьбу - подарок от коллектива. Беспроцентную ссуду. Как им объяснить? Чего огороды городили, если теперь все отменяется? Он заискивал, занятые люди отложили дела, обещали прийти. А Борис! Его гости! Им то он, что скажет? "Эх, Сережка, Сережка!"