Всех хитросплетений дворовой политики Ксения уже не помнила. Но вот за гаражами, подвешенная на суку извивается рыжая кошка, а палач, упирается о футляр скрипки, усмехается, и шутит с немногочисленными свидетелями казни. Малышня смотрела на расправу со страхом и любопытством. Кто–то из дворовых позвал Ксюху с Сережкой. Ксюша остолбенела. Красновский молча срезал перочинным ножом веревку - кошка удрала с петлей на шее - подошел к "скрипачу", - Сережка был на голову ниже него - и свинчаткой в кулаке выбил ему два передних коренных зуба.
"Кооператор" приходил к Красновским с двумя амбалами, так и не понявшими, зачем их привели, орал на Красновских, и называл Сережку "выродком". Отец Ксюши заступился за детей - на этот раз обе семьи поверили "показаниям" девочки - и взрослые переругались. С тех пор во дворе Сережку считали "хулиганом". Ксюше сначала было обидно за него, потом стало все равно, что думают о нем чужие. Она догадалась: есть правда для всех, и настоящая правда о человеке, которому веришь.
Ксения наткнулась взглядом на абзац: "Мы родились в стране лицемерной власти, где отсутствие свободы, человеческих прав, нищета народа, скудость духовных запросов (из–за векового отрицания самой души) и доброта простых людей произвели чудной гибрид…"
Девушка перелистала письмо. Это уже из военного училища. Ей, кажется, было шестнадцать. Ее раздражали высокопарные заимствования Сергея. Они жили в стороне от потрясений и ужасов своего времени, и узнали о них в институте из брошюр по новейшей истории. Где–то в прошлом, до отъезда Сергея был портвейн из горлышка в чужом подъезде, первая сигарета за компанию и "крупный" разговор с родителями. А потом учеба, репетиторы, английский язык, компьютерные курсы. Из той жизни она помнила вечернюю телепрограмму "Взгляд", и лет в одиннадцать балет "Лебединое озеро". На "балет" позже ее внимание обратили новые былинщики. А в тот день они с бабушкой Сашей телевизор не смотрели, и шептались перед сном, когда в дверь позвонили. Кряхтя и охая, бабушка ушла открывать. Сухенькая и седая, в ночной рубашке и в огромных войлочных шлепанцах, чтобы зимой помещались теплые домашние полусапожки: бабушка постоянно мерзла. Вошел Сережка. Ксения радостно чмокнула его в щеку.
- Александра Даниловна, скажите моим, что я у вас, ладно? Наврите, что электрички отменили, или, что я сплю. А то мать убьет. Во, гляди! Танкист подарил! Только починить надо! - И гордо предъявил Ксении старые армейские наушники. Объяснил: со старшими пацанами поехал к Белому дому; на Котельнической набережной стояли два танка. - На площади митинговали. Пацаны поехали домой, а я к вам.
- На что тебе наушники? - спросила Ксюша.
- В военное училище пойду!
- Зачем тебе?
- Нормальная профессия.
- Чай будешь, танкист? - спросила бабушка и пошаркала на кухню. - Наушники! - Ворчала она. Дети захихикали. - Все–то вам веселье…
- Говорю, танкисту: ты же не услышишь команду. А фиг с ним, отвечает, не давить же своих. Клевый пацан! - сказал Сергей.
- Там страшно? - спросила Ксюша.
- На площади? - Сергей пожал плечами. - Нет. Много людей. Натаскали столбы, арматуру, хлама всякого. А на дальнем конце Калининского проспекта у Садового троллейбусы ездят. Я ушел. Ерунда все это! Помнишь, в школе нам все время говорили: восстание декабристов, восстание декабристов! А это дворцовый переворот. Как при Екатерине или Павле. Нет, вся страна это что–то другое, - сказал он задумчиво.
Бабушка позвонила Красновским. Но Сергею все равно влетело.
С того дня Ксения условно делила жизнь до "наушников" и после.
После "наушников" Сережка оставил подработку в мелкооптовом табачном ларьке у Киевского вокзала - иногда по выходным он брал на рынок Ксюху (сейчас там построили огромный торговый комплекс); потом они ели мороженное и пили "Фанту", через нос газами вышибавшую слезы - и начал зубрить.
Сережка и раньше слету схватывал математику и решал за весь класс варианты контрольных. А по русскому ему тройку ставили из уважения к математическому дару: в двух буквах он делал три ошибки. "Поразительная тупость!" - гневно резюмировала его сочинения училка по русскому и литературе: худая, туго перепоясанная ремешком и в больших очках, похожая на стрекозу.
Чтоб подтянуть русский, Ксения диктовала Сергею. Размеренно ходила по комнате и, покачивая раскрытой книгой в ритм ударений в словах, смотрела на затылок ученика. Сергей старательно ковырял ручкой в тетради.
Как–то за диктантом он разогнул спину, потянулся и сказал:
- Муть–то, какая!
- Что муть?
- Литература твоя! Скукотища!
- Вот, дурак! Это ведь не анекдот, а художественный слепок нашей жизни. На века.
- В жизни так не говорят, не думают и не делают. В твоих книгах никто не пукает, не ссыт, не матерится…
- Вот, дурак! - Ксения захихикала. - Зачем описывать гадости? Художественным языком пишут о плохом или о хорошем.
- Да? А, что художественным языком напишут о нас?
Ксюша подумала и процитировала стихотворение Ахматовой:
- Все расхищено, предано, продано, черной смерти мелькало крыло… Это написано семьдесят лет назад. Разве сейчас не так?
Сергей насупился. Ксения на диване положила на колени книгу и сунула между страниц большой палец вместо закладки.
- И ты понимаешь эти стихи? - осторожно спросил Красновский.
- А что такого? Знаешь, во сколько лет Ахматова и Цветаева начали писать стихи? Думаешь, в двенадцать я совсем дура? Взрослые не знают, что им делать, потому что им врали. А мы врать не будем!
Сергей склонился над тетрадью. И вдруг проговорил:
- Я тут про Христа читал. Там написано, что религия наполняет смыслом даже пустые дни. Наши родители хотя бы пионерские галстуки носили. А у нас ни галстуков, ни наполненных дней.
- Давай сходим в церковь, - сказала Ксюша, понизив голос. - Блок и дочь великого химика Менделеева, его будущая жена, влюбились друг в друга в Исаакиевском соборе…
И покраснела. Сергей хмыкнул.
- Там скучно, попы и дымом воняет. Дышать нечем.
- Это ладаном пахнет. Бабушка говорит, если задыхаешься, значит грехов много. Потом станет легко. Если свечка трещит, это тоже плохо…
- Ксюха, ты смерти боишься?
- Не знаю. - Ксюша пожала плечами. - Говорят, душа бессмертна.
- Если она бессмертна, значит, она была всегда?
- Наверное.
- Тогда почему мы ничего не помним, что было до нашего рождения? А если мы не помним, что было раньше, вдруг мы забудем все, что сейчас.
- А ты помнишь, что было с тобой ровно пять лет назад, в такой же день? Так почему ты должен помнить то, что было с твоей душой до рождения? Может, мы запомним другое.
- Зачем мне другое, если я забуду тебя, этот день? В той книжке много непонятного. Там Христос воскрес и обещал воскресить всех, кто в него верит. Помнишь, кошку вешали. А, если и тот козел, который вешал, верит, воскреснет, и снова будет вешать кошку?
- Сережка, ты такие страсти говоришь! Если честно, я так плакала, когда поняла, что когда–нибудь меня не будет. Не буду видеть, слышать, думать! Даже в груди заломило.
- Ничего–то мы с тобой, Ксюха, не знаем! - Сергей вздохнул.
- Но ведь мы думаем об этом!
- До нас тоже думали, а толку! Ладно, диктуй!
Они сходили в церковь тем же летом. Цвела липа, и в парке по зеленоватому пруду со свежеокрашенным причалом плавали водные велосипеды. А какой–то пожилой мужчина, ссутулившись, курил на дощатом помосте и, облокотившись о перила, лениво стучал себя прутиком по брючине. Он сплюнул в воду и виновато улыбнулся детям.
- Видела его глаза? - спросил тогда Сергей. - Не хотел бы я так курить через полвека.
Бабушка Саша приехала к Каретниковым, и попросила Ксюшу и Сережу встретить ее на вокзале. Они вышли из автобуса в центре города, хотя жили на окраине. Когда дети, наконец, поняли, куда бабушка их ведет, они притихли.
- С чего это она? - прошептал Сергей.
- Я ей рассказала про наш разговор…
- Это ж давно было! Ничего себе, у нее память!
- Бабушка все помнит и все замечает. Особенно, что касается меня.
В спокойной улыбке Александры Даниловны, в ее фамильной прямоты осанке было что–то торжественное. Как торжественна была беленькая церквушка с позолоченным крестиком и облупившимся голубым куполом в кущах серебристых тополей и на той стороне пруда.
- Если что–то не понятно, спрашивайте, - сказала бабушка Саша.
У ворот мордатая цыганка с золотым зубом и в старой шали просила милостыню. Бабушка подала попрошайке монетку, вынула из сумочки на локте и повязала внучке косынку. Ксения и Сергей церемонно перекрестились, вслед за бабушкой.
- Это православный храм, деточки! Надо креститься справа налево, - подсказала цыганка.
Ксения покраснела, и благодарно кивнула. Сергей смущенно буркнул что–то.
Ксения не помнила в подробностях тот первый их с Сережкой поход. Она не знала обряд и не могла сказать, начиналась служба, или закончилась. Горбатенькая черная монашенка, кажется, собирала огарки и зажигала сложенные на подсвечник свечи. Пожилой, косматый батюшка в валенках со срезанными голенищами, видными под рясой при ходьбе, бубнил непонятные детям заклинания полудюжине прихожан, а потом окуривал углы кадилом. На черных, старых образах в столетних окладах мерцали отсветы лампад.
- Непонятно, а все равно хорошо, правда? - прошептала Ксения Сергею. - Вдвоем здесь совсем по–другому, чем, когда одна.
Вдруг он зашептал ей:
- Люблю высокие соборы, душой смиряясь посещать. Входить на сумрачные хоры, в толпе поющих исчезать…
- Ты знаешь Блока? - удивилась Ксения.