Они вышли на веранду, там у матери вместо пепельницы стояла консервная банка с русалкой. Из своей комнаты я слышала их несвязную беседу, которая затянулась допоздна, простой и бездумный смех матери. Сквозь сетку на окне просачивался дымок сигарет. Во мне вскипала ночь. Мать думала, что жить легко - прямо как золото с земли подбирать, думала, что у нее именно так все и будет. Конни не было рядом, некому меня утешить, я осталась с неподвижной удавкой собственной персоны, в безнадежной, бесчувственной компании.
Уже потом я стала кое-что понимать о матери. Что после пятнадцати лет с отцом у нее в жизни остались огромные белые пятна, которые она училась заполнять, - так после инсульта люди заново выучивают слова: машина, стол, карандаш. И как застенчиво она поворачивалась к зеркалу, будто за предсказанием - придирчиво и с надеждой, словно подросток. Как втягивала живот, чтобы застегнуть новые джинсы.
Когда утром я зашла на кухню, мать сидела за столом, перед ней стояла пиала, из которой она пила чай, - уже пустая, с крапинками заварки на дне. Губы у нее были поджаты, в глазах обида. Я, не говоря ни слова, прошла мимо нее и открыла пачку молотого кофе, лилового и бодрящего, мать им заменила "Санку", которую любил отец.
- И что же вчера случилось?
Видно было, что она пытается говорить спокойно, но вышло все равно сбивчиво.
Я вы́сыпала кофе в кофейник, включила конфорку. Я все делала безмятежно, с буддистским спокойствием на лице. Это было мое самое действенное оружие, и я чувствовала, как она заводится.
- Молчишь, значит, - сказала она. - А вчера Фрэнку еще как грубила.
Я ничего не ответила.
- Хочешь, чтобы я была несчастна? - Она встала. - Я с тобой разговариваю. - Она резко выключила конфорку.
- Эй! - сказала я, но, увидев ее лицо, заткнулась.
- Ну почему же ты мне пожить не дашь? - спросила она. - Хоть один-единственный раз.
- Он ее не бросит! - Я сама вздрогнула от того, с каким жаром это сказала. - Он никогда не уйдет к тебе!
- Ты ничего в жизни не понимаешь, - сказала она. - Вообще ничего. А думаешь, что такая умная.
- А, ну да, - сказала я. - Золото. Точно. Его же ждет большой успех. Совсем как папу. Спорим, он уже и денег у тебя попросил?
Мать дернулась.
- Я так стараюсь, - сказала она. - Я столько сил положила на тебя, а вот ты и пальцем в ответ шевельнуть не хочешь. Посмотри на себя. Сидишь без дела. - Она покачала головой, затянула поясок халата. - Вот увидишь. Хлебнешь жизни, опомниться не успеешь, и знаешь что - тогда ты уже никуда от себя не денешься. У тебя ни характера, ни амбиций. В Каталине, может, из тебя что и выйдет, но там вкалывать надо. Знаешь, что моя мать делала в твоем возрасте?
- А ты вообще ничего не делала! - Внутри у меня что-то перевернулось. - Только о папе заботилась, и все. А папа ушел! - Лицо у меня пылало. - Прости, что не оправдала твоих надежд. Прости, что я такая плохая. Стоит, наверное, последовать твоему примеру - платить людям, чтобы они говорили мне, какая я распрекрасная. Почему же тогда папа ушел, раз ты так хороша?
Она рванулась ко мне, влепила пощечину - не сильно, а, впрочем, звук вышел громкий. Я улыбнулась точно умалишенная, разом ощерив слишком много зубов.
- Вон! - Шея в пятнах крапивницы, тощие запястья. - Вон! - снова еле слышно прошипела она, и я выскочила из кухни.
Я ехала на велосипеде по грязной дороге. Сердце ухало, голову изнутри так и сдавливало. Приятно было ощущать ожог материнской пощечины, аура доброты, которую она так старательно себе отращивала весь последний месяц - чай, босые ноги, - скукожилась в один миг. Отлично. Пусть ей будет стыдно. Не помогли ей никакие занятия, гадания и очищения организма. Как была слабачкой, так и осталась. Я яростно крутила педали, в горле что-то трепыхалось. Можно съездить на заправку и купить шоколадных звездочек. Посмотреть, что сегодня идет в кино, или пройтись по берегу жижистой речки. Мои волосы легонько развевались на сухой жаре. Внутри каменела ярость, и мне это почти нравилось, такой огромной она была, такой чистой и мощной.
От очередного яростного нажатия педаль вдруг резко провисла: соскочила цепь. Велосипед стал притормаживать. Завиляв, я соскочила в грязь возле грунтовой дороги. Я вспотела под мышками, под коленками. Сквозь дыры в плетеной кроне золотого дуба припекало солнце. Я старалась не плакать. Присела на корточки и попыталась надеть цепь, жгучий ветерок смахивал слезы с ресниц, пальцы были скользкими от масла. Цепь соскальзывала, и я никак не могла ее ухватить.
- Твою мать! - сказала я, потом сказала еще раз - громче.
Мне хотелось пнуть велосипед, что-то вырубить, но это будет уж совсем жалкое зрелище, пьеска с истерикой, которую никто не увидит. Я еще раз попробовала надеть цепь, но безуспешно, она все равно соскакивала. Я уронила велосипед в пыль и уселась рядом. Переднее колесо немного покрутилось, замерло. Я уставилась на распластанный, бесполезный велосипед. Его цвет назывался "студенческий зеленый", в магазине мне сразу представился крепкий студент, провожающий меня домой с вечерних занятий. Слюнявые фантазии, дурацкий велосипед - я нанизывала разочарования одно за другим, пока они не превратились в плач о моей посредственности. Конни сейчас, наверное, с Мэй Лопес. Питер и Памела покупают комнатные растения в орегонскую квартиру, замачивают чечевицу для ужина. А я? Слезы стекали у меня по подбородку, капали в грязь - сладкое доказательство моих страданий. Пустоты́ внутри, вокруг которой я могла свернуться словно животное.
Сначала я его услышала и только потом увидела: по дороге, грохоча, вздымая колесами пыль, катил черный автобус. Серые заляпанные окна, внутри - мутные фигуры людей. На капоте автобуса было намалевано сердце с жирными ресницами, будто глаз.
Из автобуса вылезла девочка в мужской рубашке и вязаной безрукавке, тряхнула тусклыми рыжими волосами. За стеклами кто-то двигался, слышались голоса.
Белое лицо в окне: смотрит на меня.
У девочки оказался певучий голос.
- Что случилось? - спросила она.
- Велик… - сказала я. - Цепь соскочила.
Девочка попинала колесо сандалией. Не успела я узнать, кто она, как спустилась Сюзанна, и сердце у меня подпрыгнуло. Я вскочила, принялась отряхивать колени. Сюзанна улыбнулась, но как-то отстраненно. Я поняла, что она не помнит, как меня зовут.
- Магазин на Ист-Вашингтон, - сказала я. - Позавчера.
- А, точно.
Я думала, она скажет что-нибудь, какое, мол, странное совпадение, мы опять встретились, но она будто заскучала. Я все посматривала на нее. Мне хотелось напомнить ей о нашем разговоре, о том, как она сказала, что я человек думающий. Но мне никак не удавалось поймать ее взгляд.
- А мы видим, ты тут сидишь, и думаем, капец, вот бедняжка, - сказала рыжая. Потом я узнала, что ее зовут Донна. Видок у нее был тронутый, бровей совсем нет, и от этого лицо казалось инопланетно-пустым. Она присела, осмотрела велосипед. - Сюзанна сказала, что тебя знает.
Втроем мы попытались надеть цепь. Поставили велосипед на подножку, запахло их пóтом. Когда я уронила велосипед, то каким-то образом погнула шестеренку, и теперь зубцы торчали в разные стороны.
- Твою мать. - Сюзанна вздохнула. - Тут хрен разберешься.
- Тут, не знаю, какие-то плоскогубцы нужны, - сказала Донна. - Так не починим. Тащи его в автобус, потусуешься с нами.
- Подбросим ее до города, - сказала Сюзанна. Обо мне она говорила деловито, как о беспорядке, который нужно прибрать. Но я все равно была рада.
Привыкла уже думать о людях, никогда не думавших обо мне.
- У нас праздник солнцестояния, - сказала Донна. Мне не хотелось возвращаться к матери, к собственному жалкому обществу. Я чувствовала, что если сейчас отпущу Сюзанну, то больше уже никогда ее не увижу.
- Эви хочет пойти, - сказала Донна. - По глазам вижу. Небось любишь поразвлечься, а?
- Да ладно тебе, - сказала Сюзанна, - она еще маленькая.
Я вспыхнула от стыда.
- Мне шестнадцать, - соврала я.
- Ей шестнадцать, - повторила Донна. - А Расселл велит нам быть гостеприимными. Думаю, он расстроится, если я ему скажу, как негостеприимно мы себя повели.
Мне не показалось, что Донна угрожает, поддразнивает - и только. Сюзанна поджала губы, но потом все-таки улыбнулась.
- Хорошо, - сказала она. - Велик сзади положишь.
Автобус был выпотрошен и полностью переделан, внутри грязно, полно всякой пестроты, как тогда любили, - полоски посеревших от пыли восточных ковриков на полу, сплющенные, бугристые подушки с блошиных рынков. Воняло ароматическими палочками, призмы пощелкивали по стеклам. Полусвязные воззвания на кусках картона.
В автобусе были еще три девочки, они обернулись ко мне с жадным, звериным интересом, который я сочла лестным. Пока они оглядывали меня с головы до ног, у них в пальцах тлели сигареты - в воздухе царило какое-то праздничное безвременье. Мешок позеленевшей картошки, клеклые булки для хот-догов. Ящик мокрых, перезрелых помидоров.
- Мы тут сходили в продуктовый рейс, - сказала Донна, но я так и не поняла, что она имела в виду.