Тогда я еще думала о браке просто, оптимистично. Что это когда кто-нибудь обещает о тебе заботиться, обещает, что заметит, если тебе плохо, если ты устала или тебя мутит от еды с мерзлым привкусом холодильника. Обещает, что его жизнь пойдет параллельно твоей. Мать обо всем знала и все равно не ушла от отца, и что тогда нам это говорит о любви? Что за ней не спрячешься. Как печалятся припевы всех грустных песен, ты не любишь меня так, как я люблю тебя.
И вот что страшнее всего: невозможно было отследить начало, миг, когда все менялось. Вид женской спины в вырезе платья перемежался мыслями о том, что жена в соседней комнате.
Музыка стихла, я знала, что мать сейчас зайдет пожелать мне спокойной ночи. Я ждала ее с содроганием - мне придется увидеть ее обвисшие кудри, пятна помады вокруг рта. Когда она постучала, я притворилась, что сплю. Но у меня горел свет, дверь тихонько приоткрылась.
Она нахмурилась:
- Ты еще даже не переоделась?
Можно было ее проигнорировать или как-нибудь пошутить, но мне не хотелось ее обижать. Тогда не хотелось. Я села.
- Хорошо все прошло, да? - спросила она. Прислонилась к дверному косяку. - Ребрышки вроде всем понравились.
Может быть, я и правда думала, что мать захочет обо всем узнать. А может, мне просто хотелось, чтобы она меня успокоила, утешила взрослыми выводами.
Я кашлянула.
- Кое-что случилось.
Я почувствовала, как она напряглась.
- Да?
Потом меня от одного воспоминания об этом передергивало. Наверное, она и так знала, что я скажу. Мысленно просила помолчать.
- Папа разговаривал… - я нагнулась, старательно затеребила застежку на туфле, - с Тамар.
Она выдохнула:
- И что?
Она тихонько улыбалась.
Безмятежно.
Я растерялась, должна ведь она понимать, о чем я говорю.
- И все, - ответила я.
Мать посмотрела на стену.
- Только десерт не удался, - сказала она. - В следующий раз лучше сделаю макаруны, кокосовые макаруны. Эти мандарины очень неудобно есть.
Опешив, я напряженно молчала. Я скинула туфли, поставила их рядышком под кровать. Пробормотала:
"Спокойной ночи", наклонила голову для поцелуя.
- Свет выключить? - спросила мать, остановившись в дверях.
Я помотала головой. Она аккуратно прикрыла дверь. Как тщательно она ее закрыла, повернув ручку до щелчка. Я уставилась на красные метины от туфель, на ноги. Подумала о том, какими смятыми они кажутся, какими странными, совсем непропорциональными, как вообще можно полюбить человека, если у него такие ноги?
О мужчинах, с которыми мать встречалась после развода с отцом, она говорила с отчаянным оптимизмом заново родившегося человека. И я видела, каких трудов ей это все стоило: она делала гимнастику в гостиной на махровом полотенце, в полосатом от пота трико. Облизывала ладонь и нюхала ее, чтобы проверить, не пахнет ли у нее изо рта. Ходила на свидания с мужчинами, у которых на шее были гнойники от порезов бритвой, с мужчинами, которые тянулись за чеком, но с благодарностью глядели на мать, когда она вытаскивала карточку "Эйр Трэвел". Вот каких мужчин она находила, но ей это, похоже, нравилось.
Во время ужинов со всеми этими мужчинами я думала о Питере. Как они с Памелой спят в подвальной квартирке в каком-нибудь незнакомом орегонском городе. Странно, но моя ревность смешивалась с тревогой за них обоих, за ребенка, растущего внутри Памелы. Далеко не каждой девочке, я поняла, суждено быть любимой. Не как, например, Сюзанне, которая пробуждала это чувство одним своим существованием.
Мужчина, который матери понравился больше всех, был золотоискателем. Точнее, так представлялся сам Фрэнк - со смехом, с фонтанчиком слюны в уголке рта.
- Рад знакомству, детка, - сказал он в первый вечер и, притянув меня к себе огромной ручищей, неуклюже обнял.
Мать была навеселе, в приподнятом настроении, как будто золотые самородки валялись прямо в руслах рек или висели гроздьями прямо у подножий скал и их можно было срывать, как персики.
Я подслушала, как мать говорила Сэл, что Фрэнк вообще-то женат, но скоро разведется. Я в этом сомневалась. Такие мужчины, как Фрэнк, из семьи не уходят. На нем была рубашка с желтовато-белыми пуговицами и вышивкой на плечах - выпуклые красные пионы. Мать нервничала, теребила волосы, постукивала ногтем по зубам. Она посмотрела на меня, затем на Фрэнка.
- Эви очень умная девочка, - сказала она.
Она говорила слишком громко. Но все равно приятно было от нее такое услышать.
- В Каталине она будет блистать.
Так называлась школа, куда меня отправляли, хотя казалось, что до сентября еще сто лет.
- Хорошие мозги, - пророкотал Фрэнк, - путь к успеху, верно?
Я не поняла, шутит он или нет, и мать, кажется, не поняла тоже.
Мы сидели в столовой и молча ели рагу, я выбирала кусочки тофу и откладывала их на край тарелки. Мать, как я заметила, решила сдержаться и промолчать.
Даже несмотря на странную - очень уж женственную и пеструю - рубашку, Фрэнк был милым и умел развеселить мать. Не такой, конечно, красавец, как мой отец, но все-таки. Она то и дело дотрагивалась до его руки.
- Уже четырнадцать, значит? - спросил Фрэнк. - Наверное, мальчиков меняешь одного за другим?
Взрослые вечно поддразнивали меня насчет мальчиков, но в определенном возрасте это перестает быть шуткой - мысль, что мальчик и вправду может тебя захотеть.
- Угу, как перчатки, - ответила я, и мать вскинулась, услышав холодок в моем голосе.
Но Фрэнк, похоже, ничего не заметил, он широко улыбался матери, похлопывая ее по руке. Она тоже улыбалась, будто маску растягивала, взгляд так и метался - от меня к нему.
У Фрэнка были золотые прииски в Мексике.
- Там никаких нормативов, - говорил он. - И рабочая сила дешевая. В общем, не прогадаешь.
- Сколько золота вы выкопали? - спросила я. - В смысле - уже.
- Ну, как подвезем все оборудование, выкопаем целую кучу.
Он пил из винного бокала, оставляя на стекле жирные оттиски пальцев. Под его взглядом мать размякла, расслабила плечи, разомкнула губы. В тот вечер она выглядела моложе. Во мне шевельнулось странное материнское чувство, оно было неприятным, меня передернуло.
- Как знать, может, мы туда съездим, - сказал Фрэнк. - Все втроем. Махнем ненадолго в Мексику.
Цветы в волосах. - Он срыгнул на выдохе, сглотнул, и мать покраснела, завертела бокал с вином.
Матери он нравился. Она делала эту свою дурацкую гимнастику, чтобы хорошо перед ним выглядеть без одежды. Она умастила себя и украсила, ей так хотелось, чтобы ее полюбили. Об этом больно было думать - о том, что мать так отчаянно в чем-то нуждается, и я посмотрела на нее, думая улыбнуться, показать, как нам с ней хорошо, хорошо вдвоем. Но она на меня не смотрела. Нет, она была вся обращена к Фрэнку, чтобы взять все, что уж он там пожелает ей дать. Я сжала кулаки под столом.
- А как же ваша жена? - спросила я.
- Эви! - прошипела мать.
- Ничего страшного, - Фрэнк вскинул руки, - вопрос справедливый.
Он принялся с силой тереть глаза, потом положил вилку.
- Там все сложно.
- Чего ж тут сложного, - сказала я.
- Ты грубишь, - сказала мать.
Фрэнк положил руку ей на плечо, но она вскочила и с мрачной сосредоточенностью начала убирать со стола, поэтому он, озабоченно улыбаясь, передал ей свою тарелку. Вытер сухие руки о джинсы. Я не смотрела на него. Я теребила заусенец, потом с удовольствием его оторвала.
Когда мать вышла, Фрэнк прокашлялся.
- Зря ты злишь маму, - сказал он. - Она хорошая женщина.
- Не ваше дело.
Ранка возле ногтя кровоточила, я нажала на нее, чтобы прижгло болью.
- Слушай, - сказал он так запросто, словно хотел со мной подружиться, - я все понимаю. Тебе надоело сидеть дома. Во всем слушаться маму. Да?
- Убожество, - беззвучно прошептала я.
Он не понял, что я сказала, - понял только, что ответила не так, как бы ему хотелось.
- Грызть ногти - это гадко, - запальчиво сказал он. - Гадко и вульгарно, так только очень вульгарные люди делают. И ты такая же?
Мать снова возникла в дверях. Я была уверена, что она все слышала и теперь знала, что Фрэнк не такой уж и хороший. Она, конечно, расстроится, но я решила быть к ней добрее и чаще помогать по дому.
Но мать только поморщилась:
- Что тут происходит?
- Я просто сказал Эви, чтоб не грызла ногти.
- Я это ей тоже вечно говорю, - сказала мать. Голос у нее дребезжал, губы кривились. - Так недолго и заболеть, если грязь в рот тащить.
Я прокручивала в голове разные варианты. Мать просто тянула время. Прикидывала, как бы получше выставить Фрэнка вон из нашей жизни, сказать ему, чтоб не лез ко мне. Но когда она уселась с ним рядом и дала ему погладить себя по руке, даже полезла к нему обниматься, я поняла, чем все закончится.
Когда Фрэнк вышел в туалет, я думала, она хоть как-то передо мной извинится.
- Тебе эта майка мала в груди, - злобно прошептала она, - это неприлично, ты уже взрослая.
Я открыла рот, чтобы ответить.
- Завтра поговорим, - сказала она. - Обо всем поговорим.
Тут она услышала шаги Фрэнка и, еще раз глянув на меня напоследок, заторопилась к нему. Я осталась одна за столом. Падавший на руки свет от верхней лампы был резким и неласковым.