Глава тридцать первая,
в которой Змей, подняв стакан для тоста, смотрит вокруг и понимает вдруг, что любит эту малую свою родину, он любит эти до сучочков и царапин знакомые серые доски, любит эти шаткие перила лестницы, которые однажды обрушились под его неверной рукой, и пришлось ему с переломом ребра в больнице полежать, любит это тощее дерево с десятком последних желтых листьев, а главное, он любит этих людей: и Андрюшу Немизерова, голубоглазого блондина, имеющего обыкновение после полубутылки водки заводить обличительные речи, исполненные гражданского негодования, и Сережу Боровкова, статного румяного мужчину, который славится умением бутылку водки поровну на восемнадцать человек разлить, и Андрюшу Дмитровского, у которого была когда-то редчайшая профессия "воскобой", и он вот уже лет семь про эту профессию рассказывает, этим и живет, и Витюшу Поливного, дед которого у Чапаева служил, а если кто не верит, Витюша выбегает с ножнами от дедовской сабли и бегает за обидчиком до изнеможения и падения с разбегу в пустоту черного сна, и Аню Сарафанову, вечно не имеющую работы, но столько ухажеров, что ее пятеро детей с голода не пропадают, и при этом никто из ухажеров не сумел похвастаться победой над Аней, и двоюродную сестру Ани Веру Лавлову, которую однажды приезжали снимать из центрального журнала, потому что она оказалась по внешности лица точной копией поэтессы Марины Цветаевой; сняться-то Вера снялась (о Цветаевой досель не зная), но когда съемщики собрались уезжать, не дав денег и даже "фунфырика" не поставив, разъяренная Вера разбила их аппараты, их морды, а также и машину, на которой они приехали, вот что значит довести человека: ведь тишайшая женщина и прекрасная мать, готовая за двух своих сыночков любого убить; а вот громогласная и вечно веселая Надюша Свирелева, которая если уж ругает кого, то лучше тому человеку сразу под землю провалиться, но если кого полюбит и начнет хвалить, то уёму ей нет, сутками она полюбившегося человека славословит, несмотря на упреки соседей и предупреждения милиции о соблюдении тишины; а вот Леша Антипенко, бывший актер с рыкающим голосом (и рост - два метра с кепкой), умеющий за столом одной рукой одну женщину по коленке гладить, другой рукой другой женщине поясницу голубить, а ногой под столом еще и третьей женщины ножку ласкать - и никто на него не в обиде, зная почти детскую его простоту и доброту, несмотря на бывшую жестокую актерскую профессию; а вот пенсионер Роман Братман, любящий по-нашенски клюкнуть и закусить солененьким и заслушивающийся сладострастно богатством русской речи, ценя ее переливы и ее мощную грусть; а вот Эдик Бойков, пьющий ежедневно и обладающий при этом феноменальной способностью говорить гладко, даже падая и засыпая, встает же он таким, что соседи сбегаются смотреть: брюки со стрелочкой, рубашечка чистая, словно не на полу человек спал, а в воздусях обретался, - и никто не знает этому объяснения; а вот Валера Володько, человек, после бутылки водки начинающий стискивать зубы и обводить всех тяжелым взглядом, тут важно вовремя крикнуть ему в ухо: "Жить!" - и он почему-то от этого слова светлеет, обаятельнейшим образом улыбается, спрыгивает с веранды и бежит по улицам города, счастливый, с одной ему известной целью, и бегает так час или два и возвращается уже спокойный; а вот Игорь Букварев, в квартире которого живут три собаки, пять кошек, две канарейки и черепаха - и всех он кормит, отказывая себе в последнем, кроме вина, ибо без вина у него что-то вроде паралича: еле ходит и двух слов не может связать; а вот Владик Горьков, человек огромного мужества: сам себе плоскогубцами три больных зуба выдрал, - и теперь к стоматологам никто не ходит, пользуясь его услугами (сто грамм - зуб); а вот Михаил Петухов, справедливейший человек, всегда строго следящий за ходом застолья и безобидно покрикивающий: "Саньке налить полста!.. Ваське двойную!.. Нинке не наливать до следующих указаний!" - и таким образом режиссирующий питье так, что оно течет ровно и благородно; а вот Ольга Дмитрук, бывший бухгалтер, знаменитая способностью, посмотрев в течение трех секунд на любой стол, определить с точностью до рубля стоимость всех напитков и кушаний; уважая этот талант, ее даже на свадьбы с этим аттракционом приглашают; а вот Саша Филинов, бывший подводник, то и дело восклицающий: "Идем на погружение!" - при этом никто никогда не видел его в состоянии полного погружения; а вот Витя Шушаков, известный тем, что предсказывает политические события в стране на полгода вперед, перед его домом регулярно останавливаются черные машины и выходят таинственные люди в черном, другой бы на своем даре капиталы нажил, а Витя довольствуется за любой прогноз одним и тем же гонораром, который он, не уважая свой легкий труд, называет - "пузырь"… И это только собравшиеся здесь, а сколько не сумевших прийти - милых, славных, близких, - аж слезы подступают…
И Змей, дождавшись тишины, возгласил сквозь спазмы прощальных рыданий:
- За Владивосток! Ура!
Глава тридцать вторая
Прощания. Парфен. Мила.
Парфен, то есть Парфенов Павел Павлович, направился было домой, но по пути передумал и велел нанятому шоферу поехать на улицу Окосечную, что у Волги.
Окосечная улица колоритна: с одной стороны столетние хибары, с другой - овраг, поросший бурьяном, а посреди вечно грязная дорога, зато вдали чудный вид на Волгу. Может, за этот колорит и облюбовали улицу художники, которые здесь селятся. Когда-то хибары были добротными домами в два с половиной этажа, считая верхний деревянный полуэтаж, который следовало бы мансардой назвать, но неудобно. Эти-то полуэтажи и снимают художники под свои мастерские, а часто там и живут, потому что с семьями у них вечная неразбериха.
Здесь, в одном из домов, и устроилась теперь с новым своим возлюбленным Мила, бывшая любимая женщина Парфенова.
Парфенов поднялся по темной лестнице, постучал в ветхую деревянную дверь.
- Открыто! - послышался такой узнаваемый, сразу все всколыхнувший голос.
Парфенов вошел.
Мила лежала на чем-то, напоминающем нары, грызла большое яблоко и читала журнал "Огонек" за 1989 год.
Парфенов с некоторым удовлетворением увидел вокруг полный беспорядок: кучами и где попало - краски, кисти, холсты, рамы, чудовищно намалеванные картины, разрисованные стены, на столе грязные тарелки, в банке из-под кофе - окурки.
- Привет, - сказала Мила.
- Привет.
- Ты ко мне?
- А к кому же?
- Может, к Кириллу. К нему часто клиенты ходят.
- Картины покупают?
- А то!
- Неужели эти картины кому-то нравятся?
- Мало ли идиотов.
- То есть они и тебе самой не нравятся? - удивился Парфенов.
- Что я, дура?
- А зачем же ты тут живешь? Он как мужчина тебя устраивает?
- Ты его видел? Шимпанзе нарядить: он! Но гонора!
- Зачем же… Не понимаю.
- Надо же где-то жить, - сказала Мила, - не с родителями же дома. Заедят.
И Парфенов вспомнил, что она еще очень молода, ей всего двадцать один год. Он подумал, что жизнь с этой девочкой, которая вскружила ему голову оптимистичным своим цинизмом и молодой телесной страстностью, была бы ужасной, а ведь он, дурак, подумывал о такой жизни! И не просто так подумывал, ему казалось, что Мила привязалась к нему и даже по-своему - любит.
- А я уезжаю, - сказал он.
- Командировка?
- Уезжаю навсегда. Во Владивосток.
- Перевод по службе?
- Нет. Просто бросаю все и уезжаю.
- Нормально, - оценила Мила.
- Удивительно, - сказал Парфенов. - Недавно подумал о тебе и понял, что никогда тебя не любил.
- А я знала.
- Нет, действительно не любил.
- Да знаю я.
- Ты не веришь?
- Вот заладил. Если б любил, не ушла бы.
Парфенов был ошарашен.
- Постой. Это ты меня не любила, поэтому ушла. А я - любил.
- Ни капли. Просто нравилось со мной постелькаться, вот и все.
- Это неправда. Уж кого я в жизни любил, если честно, то тебя.
- Ври больше.
Парфенов усиленно соображал.
- Постой. Но если так… Получается недоразумение. Ты думала, что я тебя не любил, поэтому ушла. А я думал, что ты разлюбила, поэтому ушла. Но если выясняется, что я тебя любил - и люблю и что ты тоже, то тогда… Зачем тогда мне Владивосток? Я останусь, и мы…
- Красивый город, говорят. Океан, сопки…
- Ты меня слышишь? Давай…
- Что? Поженимся?
- Ну, хотя бы. Да. Поженимся.
Парфенов подошел к Миле и присел на край нар, взял ее за руку. Рука была холодная и вялая.
- Нет, не любишь ты меня. Сам же сказал. Вошел и сразу: я тебя не любил.
- Я с досады! Мало ли что человек с досады!.. Мне обидно, что ты…
- Все. Слово не воробей, вылетит - не поймаешь.
- Да люблю я тебя, дура, люблю, Мила, Милочка, радость моя… - целовал Парфенов холодную руку.
Мила хрустнула яблоком и сказала набитым ртом:
- Бубу, гага росые мууки самами кукут!
- Что?
Она прожевала:
- Люблю, когда взрослые мужики соплями текут. Жалкий вид у них. Вы, мужичье, после сорока все такие жалкие делаетесь. Как ни крути, а молодость кончилась.
- Постой, - не обращал внимания на обидные слова Парфенов, глупо улыбаясь. - Ты скажи еще раз: значит, я ошибся? Значит, ты меня любишь, но тебе показалось, что я тебя не люблю, а… ну… ну, держу как любовницу?
- Именно так, то есть не совсем. Ты меня не любил, я тебя тоже, вот какой расклад.
- Но только что…
- Только что было без пятнадцати, а сейчас без десяти! Бежит время!