Отара влилась в загон, Суркаш закрыл калитку, взял от столба блестящие щипцы и, сгорбившись, как медведь, вошел в отару. Тревожно забурлила, закружилась по пригону отара. Суркаш рванулся и, падая на землю, схватил какого-то валуха за задние ноги.
Абайым, взгляни-ка.
Они вдвоем осмотрели валуха. Копыта у него удлинились, стали похожи на лыжи.
- Вот он отчего захромал. - Суркаш начал щипцами обрезать копыта. - Идите, гость дорогой, в избу. А я лошадь вашу со своими свожу на водопой, задам сена. Мне еще ту, белую, которая чесалась, найти да порошком обсыпать, а то как бы чесотка не завелась, на мою голову.
Абайым направился в избу. По пути он заглянул в пригон, где стояло несколько овец, ослабевших за зиму. Этих далеко не выводят на пастьбу, подкармливают сеном, ячменем. Среди них, притаптывая землю, ходил черно-белый валух с телка ростом. "Суркашевский, - решил Абайым. - Держит, чтоб не отощал… Хитер Суркаш. Хочет весной зарезать - сакманщиков подбодрить, когда окот начнется".
Арчин сидела у камелька и кормила малыша. Увидев Абайыма, она тут же вскочила, вытянула из-под кровати медвежью шкуру, сказала: "Садитесь", - и стала наливать в пиалу айран из бурдюка.
В избе было жарко, печь гудела, трещала, на плите клокотал казан, пахло мясом. На столе горела керосинка со стеклянным пузырем. Девочка, умаявшаяся за день, уже спала.
- Как вы себя чувствуете, Абайым?
- Так себе, скриплю. Кому же хочется помирать в такой холод? Еще придется людям из-за меня долбить мерзлую землю.
- Что вы такое говорите, Абайым! Вы еще хоть куда.
Абайым, отпив глоток айрана, вернул пиалу Арчин.
- Вот привез вам газеты, - и положил рулон на стол. - А еще, - он сунул руку за пазуху И… похолодел, пакета не было. Снова пошарил - нет. "Где это я мог?.. Как это я?.. Ведь из Москвы… Большие люди посылали. Не простое письмо…"
Что с вами, Абайым? - удивилась его беспокойству Арчин.
- Да так, ничего, - Абайым сел на шкуру: "Как это я мог? Что делать?.."
- Почему у тебя рот в шерсти? - подошел к нему малыш.
Абайым пришел в себя, улыбнулся, но не ответил.
- Давай наперегонки, а? Кто быстрее? - не отставал тот.
- Куда мне с тобой!
- Тогда давай бороться - кто сильней.
- Что ты! Ты же батыр!
- Тогда сделай "высоко-оо!" Как папа, одной рукой.
- Эй, прицепа, отстань-ка от дедушки. Он с дороги, устал. Не до тебя ему. - Это вошел Суркаш. Он снял шубу, бросил на кровать и сел рядом с Абайымом. И здоров же Суркаш! Абайым подвинулся на шкуре.
- Что нового в деревне?
- Да ничего.
Арчин пододвинула к ним низкий круглый стол, поставила на него тепеши - поднос с дымящейся бараниной. Налила в большие чаши ячменный суп - кёчё, сказала по обычаю: "Вы старший, вы гость - вам первому начинать трапезу".
Абайым вытащил из ножен нож, отрезал кусочек, но, хоть и проголодался за день, мясо не лезло в горло. "Что теперь сказать Суркашу? Как быть?.."
- Арчин, где там у нас, неси-ка!
Арчин достала из буфета бутылку и поставила на стол. Суркаш откупорил ее, плеснул немного на огонь, потом налил немного и протянул Абайыму.
Абайым выпил. Он думал, что это вино, а оказалось, что-то крепкое.
Из Москвы привез. Коньяк называется, - улыбнулся Суркаш.
Арчин только пригубила и отдала стакан Абайыму.
- Ну, что хорошего, Суркаш, в Москве?
- В Москве, Абайым, все есть. И не перечислить, - охотно начал Суркаш. Видно, давно он не видел людей, если и у него, молчуна, язык развязался. - Чего там только нет. Все там не так, как у нас, все иначе, по-другому.
- Ну, ведь столица - так и должно быть.
- Конечно, так и должно. Посмотришь на дома - прямо скалы, выставленные в ряд, больше ни с чем не сравнить. А некоторые - стеклянные: кто внутри - видно его с улицы, а кто на улице - изнутри видать. Такие дома, что до сих пор снятся. А людей - что муравьев. По земле свободно не пройти. И обычаи тоже совсем другие. Выйдет там человек утром на улицу, на небо и не взглянет. Хоть дождь, хоть мороз, хоть что - будто ему все равно.
- М-м, неужели так?
- Так, так. Конечно, человек тамошний, он же в дому живет и в том же закрытом дому работает. Там хоть и солнце однажды не взойди, кажется, не заметят. А луну еле отыщешь среди огней, и такая она тусклая, бледная, что жалко ее становится. Ночью-то там светло. Не скажу, как днем, но запинаться не будешь - все видать. А машин - больше, чем у нас скота. Сам посуди: если пропускать наш скот через ворота, то хотя бы за день, все равно он кончится. А машины там все текут и текут, на улице не умещаются. Прямо кишат. И ходил я, все остерегаясь этих машин, - задавят ведь, что с них возьмешь?
Еще интереснее было… Всю ночь шел снег. А я лежал и все не мог уснуть от шума, а потом все же задремал. Проснулся утром, подошел к окну - нету снега, черно кругом! Думаю, наверно, снилось, что снег шел. Нет, шел, говорят. Когда успели увезти его?
- Э-э, видно, так принято там у них, - смазал Абайым жирной рукой обритую голову. - Из наших мест там ни с кем не встретился?
- Как не встретиться? Бердан там. Я говорю, мол, у меня тут земляк есть, хочу с ним встретиться. Тут же позвонили куда надо, привезли ко мне Бердана. Вырос он, изменился. Все о доме расспрашивал, все… - Суркаш вдруг осекся, вспомнив, кем приходится Абайыму Бердан.
- Э-э, Суркаш, - тут же переменил тему и Абайым. - Я вот осенью сдал в Заготскот торбока, а денег за него до сих пор не получил. Как ни приеду в аймак, говорят, нет денег. - Абайыму стало неловко от своих слов. Если говорить правду, он и не спешил получить деньги. Они нужны будут ему весной, когда он вместе с Длинным Митькой начнет рубить избу. А если Митьке уплатить деньги вперед, он не станет торопиться.
Об этом и слов тратить не надо, - махнул рукой Суркаш. - Время у нас для другого разговора. Почему раньше не приезжал? Я завтра дам бумагу - есть у меня такая бумага. С той бумагой пойдешь к учителю Йыману Алчиновичу. Он напишет на мою бумагу твою просьбу по-русски.
- Спасибо, Суркаш, спасибо!
- Покажешь Заготскоту мою бумагу - тут же отдадут деньги. Кончили об этом, Абайым… Э-э, ты, оказывается, газеты привез. С завтрашнего дня начну читать, а то этот черт, - он показал на радиоприемник в углу, - месяц как молчит. Пища у него кончилась…
Суркаш взял одну из газет, чуток посмотрел на нее, перевернул - опять посмотрел и стал складывать ее для цигарок.
- А дальность дороги совсем не заметил, Абайым. Кажется, если пешком пойду, самое большое - через неделю буду дома. Подвезут к самолету, посадят, самолет попрет во весь дух, как бык, и побежит. Так понесет, так понесет - и взлетит. Поднимается за облака, а после только шу и шу, шу и шу… А землю внизу когда видно, а когда и не видно. Солнце всходит далеко-далеко внизу и такое красное, большое. Некоторые плохо себя чувствуют, что ли, но мне хоть бы что…
- Это конечно, - соглашается Абайым и никак не может повернуть голову, чтобы отвести взгляд от ярких журнальных картинок на стене. Суркаш все говорил и говорил, но Абайым не в силах был уловить о чем. Потом Суркаш хлопнул его по плечу: "Давай посмотрим, старый!" И Абайым пришел в себя. Суркаш встал и открыл крышку большого, обитого разноцветной жестью сундука.
- Вот посмотри на нее, посмотри! - Суркаш вытащил из сундука лисью шкуру. - Сколько я за ней, за хитрющей, охотился! Сколько раз она меня обводила вокруг хвоста! Иногда залезет в середину отары и ловит там себе мышей. Ишь, проказница! Теперь попробуй заигрывать со мной. Смотри, смотри, старый, какая она красивая, будто солнца восход, а не ворс! Два воротника из нее выйдут. А передние лапы Арчин - она собирает на шапку.
Абайым приклеился к сундуку, но на лису - какая она - и не взглянул: глаза его впились в пакеты. Они были точно такие же, какой сегодня потерял он. Их было почти полсундука, и ни один не распечатан.
А дальше в сознании Абайыма пошли пятна. После ему вспомнилось, будто он валит лиственницы себе на избу и не хватает только одной. А он, как назло, не мог найти ее. Все лиственницы, которые попадались, были то кривые, ветвистые, толстые или, наоборот, тонкие, а Абайыму надо было торопиться - солнце садилось. Он с топором бежал и бежал по лесу и наконец-то увидел: на самой вершине горы, на фоне неба, стройная, прямая, как столб, лиственница. Обрадовался Абайым и рванулся к ней, где бегом, где на четвереньках, то проваливаясь в снег, то продираясь сквозь кусты. Наконец - вот она! Абайым, выбиваясь из сил, подполз, глянул вверх по стволу, будто прицеливаясь, но лесина оказалась кривая, да еще с дуплом! Рассердился Абайым, стал плеваться и тут пришел в себя.
С тех пор как Абайым ездил на стоянку Суркаша, прошло три года. Старик в ту же весну, как только оттаяла земля, скончался - ушел за Большой перевал к своим восьми детям, родителям и четверым братьям. У его вечного ложа народу собралось много, и люди долго спорили о том, что же поставить на его могиле. Если ставить столб с красной звездой на макушке, то ведь Абайым не был в армии - разве только гонял лошадей для фронта. А кем он был в гражданскую, не нашлось человека, который бы знал точно: старик сам не рассказывал. Были даже предложения поставить столб с крестом, но выяснилось, что Абайым ближе чем за десять верст к церкви не подъезжал. Так ни к чему и не пришли, просто взяли трехсаженное бревно, ошкурили и поставили. Когда люди говорили ему прощальные слова, то все хвалили его: "Хорошим человеком вы были, хорошо потрудились, а теперь отдыхайте!"