- Как не вспомнить! Вот он, молодой да сильный, достает из-под кровати топор и выходит на улицу. Свежо. Рано - даже доярки не вставали. Абайым медленно идет мимо дремлющих изб к своему срубу. Садится на бревно и точит топор. Точит долго: грубым бруском для косы. Потом, плюнув на лезвие, трет его обломком красного наждака, а под конец достает из-за голенища серый речной голыш - водит осторожно, будто ласкает. "О-уй, Абайым, - подшучивала над ним молодежь. - Теперь - языком, языком! Еще острее станет". Абайым же поднимается, закидывает фуфайку на прясло и, подойдя к бревну, начинает его осматривать. "Э-э, горбато ты, как коромысло. И сучковато. Ну да ничего, и не такие выпрямляли". Поплюет на ладони, оглядит топорище. Оглянется по привычке - может, кто стоит за спиной - и, вроде нехотя, размахнется…
- Чт, чт, чт, - слабо тюкает топор.
- Хэ, хэ, хэ, - громко хэкает в такт топору Абайым.
С утра всегда так: ноет спина, болят кисти рук, а шея, проклятая, не дает шевельнуться, между плеч так и колет. Хочется сесть, но нельзя - станет хуже.
Размахивается и размахивается Абайым через силу, понемногу разогревается, втягивается в ритм. Теперь уже можно на миг остановиться, разогнуться.
А потом… потом Абайым уже не чувствует, что у него есть спина и шея. Топор неуловимо ходит в руках. Удар! - и с шумом отделяется черная мшистая кора, обнажая белое склизкое тело дерева. Удар! - отлетают белые щепки. Удар! - эти уже оранжевые. Легко и мягко, будто замерзшее мясо, тешется бревно, сверкнет в лучах взошедшего солнца капля смолы. Иной бы уже остановился, отошел от бревна шагов на пять посмотреть, прямо ли тешет. Абайым будто нутром чувствует, где в бревне изъян, где потоньше брать, где толсто; рука будто сама знает, куда лишь слегка ударить, а куда - изо всей силы.
- Тунг, тунг, тунг! - гудит бревно.
- Тунк, тунк, тунк! - вторит пустой скотный двор.
Абайым уже не хэкает. Он не чувствует ничего, кроме жажды. Каждый взмах будто утоляет и тут же усиливает ее. Еще, еще! Сейчас Абайым счастливее всех: он здоров, силен и столько еще выдюжит. Да и не Абайым он, а Шанда. Абайымом его назовут люди позже, из уважения, а имя, данное ему родителями, - Шанда.
- Шанда, - услышит он голос своей старухи, - Шанда! Я у тебя щепок пособираю? - улыбается она морщинистым ртом, поглаживая сухонькими руками тонкую, с крысиный хвост, косу.
А однажды… Абайыму тогда было двадцать…
- Шанда, - слышит он звонкий голос. - Шанда! Можно у тебя щепок насобирать? - улыбается ему из юности девчонка, большеглазая, с черными косами до колен… И с того дня пошло: взмахнет топором десяток раз, остановится: не вышла ли на крыльцо эта девчонка.
Пятнадцать взмахов уже не выдерживал - надо обязательно взглянуть в сторону ее избы…
- Шанда, набери-ка нам щепок! - это уже безмерно счастливая женщина. За ее юбку держится черноглазый мальчонка, его сын…
- Шанда, чай поспел…
- Ладно, ладно. Кончу уж… потом…
- Кончай, кончай. Орден тебе за это не дадут, - это опять старуха.
Насобирает она щепок в подол юбки, добавит; "Пойдешь, захвати этот чурбак!" - и заковыляет по улице домой.
А он вскоре любуется бревном - чистое, гладкое, и следов топора на нем не заметишь. Хоть целься им - прямое, как ствол. Не разберешь, где комель, где вершина. "Э-э, да тут, где был сук, однако, чуть выступ… Вот теперь не хуже "заводского"". И народ, проходящий мимо, останавливается; "Ох и руки у тебя, Абайым! Хоть стоя смотри бревна, хоть лежа, - одинаково хороши…"
А вот в прошлую весну выкатывали на сруб арканом бревно. Оборвался аркан, и бревном задело Абайыма по плечу. Хорошо, не прямо, а сбоку, слегка… Лежит теперь Абайымов топор под кроватью. Молодежь и по-хорошему просит отдать топор, и обижает, предлагая деньги. Нет больше такого топора в деревне: клейменный по обуху именем какого-то заводчика, в лезвии он отливает, синим. Топорище у него вечное, привезенное гуцулом из Закарпатья. Неужели не успеет Абайым срубить себе пятистенок? Да разве только в этом загвоздка? Бывает и чабан без овечек. Как говорят у русских, сапожник - без сапог, пекарь - без хлеба… Дело в топоре - кому его передать?..
Наконец-то на подошве горы Чабал-айры, у опушки леса, зачернела стоянка Суркаша; просторная изба с тесовыми сенями, с левого боку - шестигранная юрта, на задах - задымленная баня. Еще дальше - длинная кошара, крытая соломой и бурьяном. Вокруг кошары - тепляки, всевозможные изгороди, перегородки, зароды сена.
Обрадовался Абайым: приехал вовремя. Солнце садилось. Мороз крепчал. Так и начал щипать щеки. Побежал прытче и Гнедко.
Как и ожидал Абайым, из-за кошары устремились прямо к ним три черные лайки. Гнедко всхрапнул и прижал уши. Абайым тоже забеспокоился: скорее бы и хозяин вышел, отогнал собак. Беды бы не наделали эти задиры.
Лет с десяток назад отъезжал он от стоянки чабана Ваха, и в хвост его лошади вцепилась борзая. Чудом уцелел тогда Абайым - полдня носилась обезумевшая лошадь по лесу, волоча на хвосте уже мертвую собаку…
Первым примчался взъерошенный кобель с покрасневшими от злости глазами, а за ним две ощетинившиеся лайки поменьше, но до того обозленные, что вот-вот изойдут в лае. Они было кинулись спереди. Гнедко поднялся на дыбы - отпрянули, бросились на кошеву. Абайым угостил их бичом. Так и добрались, отбиваясь, до прясла, и Гнедко успокоился: теперь он защищен - спереди изгородь, сзади хозяин с бичом, а главное - на стоящего собаки не кидаются.
- Чик, чик, цыть! Адан тен! - раздался детский крик, и Абайым увидел тоненькую девочку лет шести с короткой челкой на лбу. Она держала хворостинку.
- Отец дома?
- Не.
- А мать?
- Не. Они с отарой.
- Ай, беда! - вскрикнул Абайым, и не оттого, что приехал неудачно, а потому, что возле калитки на обледенелых санках сидел прямо голым местом малыш, посиневший от холода.
- Разве можно так? - И Абайым, забыв про собак, выскочил из кошевы, схватил малыша на руки и побежал в избу.
Он посадил малыша на кровать, укрыл одеялом, сунул ему горсть конфет и вышел на улицу.
Собаки продолжали лаять, но первоначальная свирепость их улеглась, они подвывали уже так, для порядка. Абайым распряг Гнедка, взял из кошевы пучок сена и стал вытирать теплые, в пене, бока коня.
За кошарой раздался мерный стук копыт, скрип снега, и из-за угла показался Суркаш. Он волок на лошади несколько сухих жердей на дрова. Его чалая была откормлена, как осенью, и жерди тащила - будто одну хворостинку.
- Абайым?! - удивился Суркаш. - Якши ба! - радостно вскрикнул он и спрыгнул на землю. - Как это ты надумал?
- Да вот. Как говорится, дурная птица летает в непогоду. Слышал, у тебя мороза не хватает.
- Этого добра…
За пригорком послышалось блеянье овец. Суркаш торопливо скинул с шеи чалой хомут, вскочил в седло.
- Абайым, заходи в избу… Я быстро. - И поскакал навстречу отаре.
- Вишь, Гнедко, какой он, Суркаш. - Абайым все обтирал его потные бока. - Депутат… В Москву ездит. С большими людьми заседает, разные вопросы решает. А ведь сиротою рос, да еще в голодное, тревожное время… А теперь. Чем не молодец? Из молодцов молодец. Шубу носит из двенадцати овчин - мужчина! Гектар скашивает до полудня. Как же у такого чабана овцы будут худыми?.. Вот только на язык тяжеловат. Но подумать: ведь голым языком и чай не вскипятишь. А у кого руки - мастерицы, у того и губы в масле…
Все в деревне удивляются неутомимости Суркаша. Объясняют ее тем, что мать его из рода знаменитого борца Ирбизека, которому проигрывали силачи казахи и монголы на много верст в округе. А про молчаливость и стыдливость Суркаша поговорка ходит: "Не молчи, как Суркаш, языка не убудет". Суркаш целый год ходил возле Арчин, с которой у него теперь один очаг. И кто знает, сколько бы еще ходил, безъязычный, если бы бабка Йелегчи не сосватала ему Арчин за пару дней. По нраву был Суркаш девушке, и она после ласкова была к старушке, делилась с нею всем, что у нее было. А когда Йелегчи укладывали на вечное ложе, Суркаш сам устраивал поминки. Хорошие поминки, как по родной матери.
Отара, сбившись в серую кишащую кучу, приближалась к стоянке. Снег непрерывно скрипел, хрустел под тысячами копыт. Казалось, шумит хлесткий дождь.
Подъехала Арчин, вся заиндевелая, красная от мороза, поздоровалась с Абайымом грудным голосом. Она под стать Суркашу - крупная, рослая. Видно, немногим уступает она мужу и силой. Во время свадьбы Эрке, говорят, женщины хотели снять с очага шестиведерный казан, в котором варился целый баран. Пока они собирались да примерялись к ушкам казана, Арчин натянула рукава шубы на ладони, вздохнула поглубже и одна сняла казан и поставила на таганок шагах в пяти от очага. Правда это или языком кто чесал, Абайым не знает, но он и своими глазами видел однажды, как Арчин снимала с огня котел, в котором кипело молоко от трех коров. Молоко в котле нисколько не шевельнулось, даже пенка целая осталась.
- Не будем считать, ладно? - подсказал Суркаш.
- Ладно, - согласилась Арчин. - На глаз будто вся отара. Чернолобый валух от Вашлыка что-то прихрамывал. Еще белая, рогастая, да знаешь ты ее, вроде чесалась о пень.
- Мама приехала! Мама приехала! - с визгом выбежал из избы малыш.
- Голышом? Я тебе! - соскочила с седла Арчин, заспешила ему навстречу. - Эй, отец, где твой ремень?
- Пусть закаляется. Солдат растет, - усмехнулся Суркаш. - Ну, какая весна будет нынче? Как думаешь, Абайым?
- Здоровая, должно, зима, вишь, какая снежная.
- Хорошо бы: сена мало.